К. Б. А чья это статья “Лакейская…”?
Н. Я. Без подписи. Комплекты “Правды”, вероятно, тридцать третьего года есть. Тридцать третий – тридцать четвертый год, вероятно, найдете.
К. Б. Я не знаю, есть ли?
Н. Я. Есть, есть такая. “Путешествие в Армению” названо лакейской прозой – в ней страшное разоблачение.
К. Б. Шкловский тоже писал об этом? “Путь к сетке”?
Н. Я. Да-да-да, он писал…
К. Б. “Путь к сетке”?
Н. Я. Он писал, что Мандельштам видит не вещи, а их отражение в литературе. А его любимый разговор был о том, что у Золя настоящие вещи и настоящее солнце, а не отражение в искусстве. Я потом прочла Золя и поняла, что он весь идет от готовых форм, уже разработанных. Ну, май 34-го – арест, ссылка в Чердынь, оттуда я дала телеграмму Сталину, Бухарин написал Сталину письмо, и результатом было “минус” какой-то, “минус семь”, кажется. И мы выбрали Воронеж. В Воронеже был Рудаков.
К. Б. Что такое “минус семь”?
Н. Я. Запрещено жить в каком-то количестве городов. Всё будете подробно читать, всё очень подробно.
“Кто такой Рудаков?” Рудаков и Калецкий – молодые литераторы, высланные в Воронеж. Воронеж был полон высланными, эти двое всегда у нас бывали. Рудаков всё аккуратно записывал за О. Э. и, вероятно, писал письма жене обо всем, что он говорит. Рудакову я дала на сохранение бумаги. Анна Андреевна Рудакову же отвезла архив Гумилева. Всё это украдено. Рудаков убит на войне, жена его всё украла и постепенно торгует… рукописями… Да, вот в эту минуту… Мандельштамовских рукописей как будто она не продавала, а гумилевские – целый ряд пошел… в продажу. Мы пробовали через кого-нибудь выкупить, ничего не вышло – она боится. Во всяком случае, там весь архив Гумилева и очень много Мандельштама.
‹…› Это стихи Ольге Ваксель. Единственный случай в нашей жизни, когда мы были накануне развода. Она совершенно была прелестная женщина, и, кстати, я с ней была в очень хороших отношениях. “Жизнь упала, как зарница” (читает стихотворение). “И за куколем дворцовым” (читает стихотворение). Январь двадцать шестого, так? Эти стихи надо поместить в конец первой книги, а не отдельно. Я, когда узнала, очень уговаривала О. Э. в двадцать седьмом году уже напечатать их в книге, но у него были какие-то идиотские основания не печатать их. “Мы не трубадуры”, – он говорил, – “изменнические стихи”, – и не напечатал. Но это исключительно его кретинизм.
Да, кстати, в Воронежских стихах “Возможна ли женщине мертвой хвала?..” – ей, “Уже выгоняет выжлятник-пожар линеек раскидистых стайку” – тоже ей и “Римских ночей полновесные слитки”. Вот эти три стихотворения – он ее вспомнил.
Ну теперь я Стивенсона прочту, “Заморские дети”: “Дети-негры, мальчики-малайцы…” (читает стихотворение) – журнал “Воробей”, двадцать четвертый год, номер пятый. “Одеяльная страна” – второе: “Лег в постель. Закутался. Согрелся…” (читает стихотворение) – “Новый Робинзон”, двадцать четвертый год, номер двенадцатый. ‹…›
Ну вот. “Твоим узким плечам…”, да? Вероятно, против воли появившиеся стихи, сразу после чердынской истории, когда мы очутились в Воронеже. Он прочел мне, потом сказал, что он их выбросил. Позднее я узнала, что он их все-таки сохранил. Он боялся стихов, в которых заглядывал в будущее. Вот предсказал сам будущее и потом… вылезай из него.
То же и два перевода со старофранцузского. В сущности, это не переводы в такой же степени, как Лоуэлл, это свободные переложения. Одно – обет нищеты, а другое – борьба, несмотря на все неприятности, которые будут в жизни. И он ни за что не хотел их иметь дома, ни за что. Он сдал эти стихи в редакцию, но их вернули, не напечатали. Переписать мне не дал. Страшно злился, когда я просила, много лет у меня этих стихов не было. Мальчишки, которые сейчас начали искать Мандельштама всеми способами, разыскали в каких-то невероятных архивах, принесли. Я думала, что они пропали.
К. Б. “Алисканс”?
Н. Я. “Алисканс” и вот это стихотворение, второе – про святого Алексея. Это очень странные стихи – и по размеру, и по всему. Мне кто-то объяснил из знатоков русского стиха, Маймин кажется, что есть мера времени, что каждая строка произносится в определенный период времени и что возможны такие размеры. Во всяком случае, размер “Алисканса”, понять трудно. Я прочту несколько строчек: “Вильгельм-государь” (читает всё стихотворение). Кстати, “Братья Аймона” в одно время делалось, и там тоже…
К. Б. В двадцать втором году?
Н. Я. Да-да, там та же штука, такое же перенесение на себя. Вы помните: “Дети, вы обнищали, до рубища дошли”. Из той же области. Почему-то все эти якобы старофранцузские переводы – все связаны очень лично с ним. Это не переводы по-настоящему.
Ну, всё!
Лето 1967 года в верее: Н. Я. Мандельштам в дневниковых записях Вадима Борисова
(Публикация и подготовка текста С. Василенко, А. Карельской и Г. Суперфина. Вступительная заметка Т. Борисовой)
Как Дима познакомился с Н. Я.?
Я помню рассказ об этом, но не уверена в его полной достоверности. В университете несколько человек, в том числе и Дима, устраивали вечер Мандельштама, первый такой большой вечер. Там выступали многие люди, а Дима читал стихи. И потом Н. Я. сказала Юле Живовой: “Мне нравится, как он читает стихи. Это лучшее чтение стихов Оси, которое я слышала в своей жизни. Кто этот молодой человек?” Юля говорит: “Да это наш Димка, они с Витькой
[705] в одном классе учились”. И вот так и познакомился. Потом стали постепенно заниматься с Н. Я. разборкой архива и очень подружились.
А меня Дима познакомил с Н. Я. осенью 1966 года, ранней осенью. Мы еще не поженились тогда, из знакомства я и узнала, что мы собираемся жениться. Мы пришли, и Дима говорит Н. Я.: “Я хочу представить вам свою невесту!” Не знал, наверно, как выразиться по-другому, и оказалось, что я невеста. На что Н. Я. сказала: “Знаем, видали мы таких невест на два месяца”. Я ответила: “Так надолго?” Не задумывалась в молодости, что говорю.
И вот эту зиму 1966/1967 года Дима проводил почти каждый вечер у Н. Я., а меня часто брал с собой. Конечно, у нее бывало много гостей, все взрослые, а мне смешно, только что двадцать два исполнилось, молоденькие мы были совсем: Диме двадцать один, а мне двадцать два. Говорили, конечно, о стихах, обо всем. Н. Я. давала свою книжку читать, потом, правда, Дима благополучно при ней рвал ее и спускал в унитаз, она сама просила уничтожить первый вариант книги об Ахматовой, что-то ей там не показалось. Если говорить условно, то там Ахматова была хорошей, а потом она написала книгу, которая уже всем известна, где Ахматова не такая хорошая, не такая святая. А там была святая. Какие-то куски, конечно, где-то сохранились, не помню уже, куда они делись.
