Я спросил, как она узнала о том, что Манд<ельштам> в Воронеже, ведь это большой город, полный ссыльными, и знала ли она его стихи до знакомства с ним.
Из стихов она знала только “Камень”, к<ото>рый был в ее библиотеке. Она вообще собирала русскую поэзию XX века, любила Ахм<атову>, Цвет<аеву>, Блока, Манд<ельштама>, бредила Гумилевым, меньше любила Кузьмина. Однажды ее подруга Люся (?)позвала ее к себе, сказав, что у нее будет один интересный молодой человек, прекрасно знающий и любящий поэзию. Эта Люся познакомилась с ним в больнице, где она лежала больная скарлатиной. Он болел тем же. Она выписалась несколько раньше и носила ему передачи. Молодой чел<овек> был ссыльным. После больницы он стал навещать Люсю, а после знакомства с Н. Е. стал приходить к ней почти каждый день то домой, то в авиационный техникум, где она преподавала. Это был Сергей Борисович Рудаков, с именем к<ото>рого связана пропажа значит<ельной> части архива Мандельштама и всего архива Гумилева. Он бывал у Манд<ельштамов> каждый день (см. записки Н. Я.). Рудаков и рассказал Н. Е. о Манд<ельштам>ах, но не знакомил ее с ними, а им ничего не рассказывал о ней. Встречи Рудакова с Н. Е. продолжались около полугода, потом он получил разрешение вернуться в Ленинград, где у него была жена. Перед отъездом он просил Н. Е. дать ему честное слово, что она никогда не познакомится с Манд<ельштамом>. Н. Е. не помнит, дала ли она ему это слово, но до сих пор недоумевает, зачем ему это понадобилось. Так или иначе, после этого у нее возникло непреодолимое желание пойти к Ман<дельштам>ам. Она тщательно готовилась к своему первому визиту: надела лучшее платье (из черного крепдешина) и завилась. Но когда она с трепетом позвонила, вышла соседка и сказала, что М<андельштам>ы уехали в Задонск и будут через несколько дней. Это было воскресенье. На следующее воскресенье, часов в двенадцать дня, Н. Е. опять пошла (в том же наряде). На этот раз дверь открыла Н. Я. Н. Е. робко спросила, может ли она видеть О. Э. Н. Я., очень удивленная, по-видимому, ввела ее в комнату, где у порога стояли три чемодана один на другом, две кровати у разных стен, шкаф, а к нему был придвинут обеденный стол, еще была тахта, к<ото>рая стояла почему-то посередине комнаты – было пустовато и неуютно. Когда она упомянула о знакомстве с Рудаковым, М<андельштам>ы очень оживились, во-первых, потому что это была какая-то рекомендация, во-вторых, потому что им стала ясна причина частых отлучек Сергея. Н. Е. не помнит подробностей разговора – помнит, что она восторженно рассказывала о своей поездке на Хреновский конезавод, об орловских рысаках – и М<андельштам>ы слушали ее с интересом. Она сидела полдня у них. Но уже в конце разыгралась первая трагедия. О. Э. спросил, знает ли она наизусть какие-нибудь его стихи и если да, то пусть прочтет, потому что он очень давно ни от кого не слышал своих стихов. Н. Е. прочла “Я потеряла нежную камею”. И тут О. Э. вскипел: он говорил, что это самые плохие стихи в “Камне”, и очень бушевал. Н. Е. сказала: “Я же не виновата, что вы их написали” – и заплакала. Тут вмешалась Н. Я.: “Оська, не смей обижать Наташу”. Она усадила ее на диван, гладила по голове, и это было началом их близости, к<ото>рая продолжается по сей день. О. Э. уже успокоился и был смущен. Чтобы отвлечь Наташу, Н. Я. достала свои рисунки, разложила их на полу и показывала. Н. Е. говорит, что это были в основном пейзажи. Выяснилось, что обе любят французов: Моне, Гогена, Ван-Гога. Н. Я. тут же подарила ей альбом репродукций. Эту невероятную щедрость на книги Н. Я. сохранила и сейчас. Провожая Н. Е., М<андельштам>ы очень приглашали ее приходить опять. Но на второй визит у нее храбрости не хватило, хотя ей очень хотелось. М<ожет> б<ыть>, они <бы> и не увиделись больше, если бы не случайная встреча на концерте приезжего пианиста. М<андельштам>ы встретили ее очень приветливо, были, казалось, обрадованы и не отпускали от себя, а потом взяли с нее слово, что она придет, и уговорились о дне. Вскоре Н. Е. стала бывать у них каждый день, и они заходили к ней и домой, и на работу. Когда заводились деньги, О. Э. любил прогулку в гастроном – покупалась бутылка вина, масса закуски, О. Э. тратил деньги, нимало не думая о том, что их надо растягивать на какое-то время. Устраивался пир, но Н. Е. никогда не видела, чтобы О. Э. сел и спокойно поел, он всегда был на ногах, что-то хватал со стола и ни минуты не сидел на месте.
(Во время ее рассказа мы встречаем Е. Я., Е. М. и Таню, к<ото>рые вышли нам навстречу, и мы все вместе идем к речке Раточке, притоку Протвы, на ее берегу очень красивый лес. Н. Е. строит планы на следующее лето: она снимет комнату тоже, и мы будем жить все вместе. Потом она разговаривает с Е. Я. об эвакуации.)
А я шел и думал о том, что не должны быть забыты имена людей, не ставших “людьем” в те страшные годы и облегчивших Манд<ельштаму> Воронежскую ссылку.
28 июля 1967 г.
В 1 час дня уехала Н. Е. Мы провожали ее с Е. М. Ф<радкиной>. Прощаться с ней было очень грустно.
Н. Я. чувствует себя, по-моему, плохо. Я видел, как она пила лекарства, стараясь, чтобы этого никто не заметил, и на лице у нее было выражение, от к<ото>рого можно было содрогнуться. Она очень тяжело дышит, но ее невозможно ни уговорить, ни заставить лежать или хотя бы несколько сократить количество папирос.
Вот и сейчас она ушла на именины к брату Е. М. А<ренс>.
[728]. Смотрел “Ватиканский список”. Он очень неполон, отрывочен, многие тексты испорчены. Его надо привести в порядок.
7 августа 1967 г.
Долго ничего не записывал из-за нехватки времени. За эти дни было следующее: 30 июля в 12 ч<асов> дня Н. Я. уехала в Москву на машине (нанятой), чтобы встретиться с Исакович, к<ото>рая должна была ей нечто сообщить о сборнике в “Библ<иотеке> поэта”. Мы выехали в тот же день, но несколько позже на автобусе, так как я боялся отпускать Н. Я. – она выглядела больной. Кроме того, я хотел проводить… Купив еды, мы, не заезжая домой, отправились прямо в Черемушки. У Н. Я. уже сидела Диана Якулова. Позже пришла Н. Е., собиравшаяся ночевать у Н. Я. Приходили еще какие-то люди, кажется, И. М. С<еменко>, Вика. Я всё время занимался упаковкой рукописей в твердые папки. Совсем поздно явился Борис, очень худой, уставший, и рассказал о своих невзгодах (болезнь). Н. Я. пыталась завести с ним разговор о Саше при всех, но он весьма дипломатично уклонился. Он собирался приехать к Н. Я. на следующий день и сказал мне, что он хотел бы и моего присутствия, но я не обещал, т. к. не был уверен, что выберусь. ‹…›
У Н. Я. мы застали снова Н<аталью> И<вановну>, Вику и, к счастью, Бориса, к<ото>рый отменил свои дневные дела. Мы вышли с ним, и он рассказал мне о своем разговоре с Н. Я., к<ото>рый происходил в присутствии Н. Е. Его результат: 1) фотографирование архива в пяти экземплярах (Борис взялся это устроить, т. к. на Женю не надеется). Этим снимается возможность претендовать кому бы то ни было на исключительные права, т. к. каждый получает для работы полную копию архива. 2) по прошествии пятидесяти лет архив должен быть сдан в госуд<арственное> хранение. Этот пункт исключает всякую материальную заинтересованность.
