…мыслей массу, последние четыре работы вышвырнули меня в новое состояние и открыли возможность более полного раскрепощения от представлений времени (именно от “представлений”, а не от времени), тем самым, может быть, впервые приблизив к нему.
Очень и очень ощущаю невозможность поговорить с вами. Как вы? Отдохнули хоть немного? Работаете ли или это уже совсем невозможно?
Да, простите меня грешного. Приехав из Ленинграда, забыл я, старый маразматик, рассказать вам самое главное. Вашу‹…›
Н. Я. Мандельштам – Б. Г. Биргеру <18 июля 1967 г., Верея>
Дорогой Борис Георгиевич!
Ваше письмо ждало меня здесь. Очень рада, что мы повидались. Буду, вероятно, в Москве 30 июля и 1 августа. Надо по делу…
Очень устала от поездки. Сил больше нет. Саша мне успел устроить истерику, от которой меня до сих пор трясет. Борьба “наследников”, в отличие от борьбы Пуниной, лишенная денежной подкладки. За право рас поряжаться…Не говорите с ним об этом, но я знаю, что мне надо делать: взять всё в свои руки и распоряжаться. Игра в демократию и в “как вы думаете?” только распускает людей. Из Саши не выйдет второй Харджиев, но капризное дитя, которое требует от мамы двойного внимания, а “братика” выгнать на улицу.
Мерзость ленинградской истории ясна. Харджиевская история достаточно изящна. Не знаешь, что делать и куда деваться.
Ира Пунина получила за архив Ахматовой 8 000. Эти деньги ей пригодятся. Но она бледна как тень. Больна. Измучена. Когда она проходила в комнату судьи мимо нас, все от нее отвернулись. А это люди, знавшие ее родителей, знавшие ее всю жизнь – Жирмунский, Абло и т. д. Человек стояло двадцать, и все были в ужасе оттого, что она выросла бандиткой.
Дело отложили, в сущности, без основания: юрисконсульт публичной библиотеки (скупщик краденого) в отпуску. Допросили свидетелей, приехавших из Москвы – меня, Харджиева и Герштейн. Мне пришлось отвечать на вопросы об отношениях Пунина и Ахматовой, действительно ли Иру воспитала Ахматова (и куда она девала собственную мать, которая жила в той же квартире?), о том, как Ира вымогала деньги у Ахматовой и прочее.
Мерзость, в которой виновата сама Ахматова. А не будет ли такой мерзости (другого стиля – без денежного интереса) и после меня, и я буду в этом виновата? Что делать с людьми?
Лена начала работать. Женя сидит с Достоевским. Я занимаюсь текстологией стихов и пишу к каждому текстологический комментарий (не для печати, а для исследователей).
Очень мне хорошо в прохладной Верее, но хочется в Москву. Там можно работать напряженнее.
Это все мои дела. А меня ведь живо интересуют ваши, особенно три последние работы, о которых вы мне пишете. За многие годы вы для меня самый близкий художник. В чем-то вы близки к Мандельштаму (почти наивная серьезность), но в работе у вас нет какой-то тоже наивной и пронзительной конкретной детали, которая вдруг освещает всё (целое близко к среднему периоду Манд<ельштама>, к Тристиам). Целое – близко, живая деталь, секундная интонация, случайность – нет
[743]. И всё же вас роднит больше, чем разъединяет. Дай-то Бог. Ваша Надежда Манд<ельштам>.
Б. Г. Биргер – Н. Я. Мандельштам <конец июля 1967 г., коктебель>
Дорогая Надежда Яковлевна, спасибо за весточку. Елене Михайловне я уже написал. Не ругайте меня, что я этого не сделал сразу. Это не из-за гнусности характера, а из-за бесчисленных дел, которые на меня свалились перед отъездом (о них при встрече), и из-за приступа язвы. Боли были такой силы, что думал, на этот раз крышка, не миновать больницы. Так и ехал в поезде. Сейчас ничего. Начинаю оживать.
Ко всему прочему, перед отъездом из Москвы узнал, что обо мне пустили гнусный слух. О чем с удовольствием позвонили несколько “друзей”. Если вам будут что-нибудь гнусное рассказывать обо мне, плюйте в рожу сразу, не вдаваясь в расспросы. Мне на это наплевать, но, к сожалению, действует на других.
Здесь отлично. Живем мы под горой у самого моря. На днях собираемся ‹…›
Б. Г. Биргер – Н. Я. Мандельштам <середина августа 1967 г., Москва>
Дорогая Надежда Яковлевна, приехали мы в Москву 13-го вечером, и я сразу развалился. То ли от перемены, то ли из-за того, что, перевозя своих на дачу, тащил очень тяжелый рюкзак. Факт тот, что развалился на составные части и сейчас пытаюсь собрать себя снова.
Вся эта история меня весьма огорчила; так я мечтал взяться за работу, столько накопилось мыслей, что в последние дни на юге мне даже снилось, что я работаю.
Работать я, правда, начал, но вот вам результат отпуска: выдерживаю 30–40 минут и потом вынужден лечь.
Давление у меня 75 и 50. Больше я отдыхать не буду. Мне это явно вредно. Сегодня весь день проспал на даче и, кажется, начинаю оживать. Вот вам полный отчет.
В Москве знакомых мало, видел Лазаревых
[744]. Они вам кланяются, и если вы сочтете это удобным, то они приедут вас навестить. Я бы приехал тоже, но не знаю, какова обстановка. Я дважды писал Елене Михайловне, но ответа не получил. Одним словом, если я могу вас навестить, напишите сразу открытку.
Последние дни нашего пребывания в Коктебеле очень скрасили Коля и Варя
[745]. Алёшка совершенно влюбился в Никиту
[746] и не отходил от него ни на шаг.
Мы вместе совершали походы в Лягушачью бухту, сражались в бадминтон и даже пили вино!!!
В Москве сегодня первый солнечный день после нашего приезда. И первая приятная новость (которую, правда, надо еще проверить). Мне сказали, что дела со сборником Осипа Эмильевича наконец двинулись. Дай-то Бог!!!
Как вы? Я очень соскучился. Много о чем накопилось поговорить. Позавчера видел Гильфантов
[747]. Проговорили до поздней ночи. Очень интересно с ним говорить. Ход его мыслей всегда неожидан. И даже в областях, очень далеких от него, он ставит вопрос так, что невольно приходится более точно осмысливать и для себя, казалось бы, уже давно решенные и продуманные вещи.
Что касается работы, то думаю, что зима предстоит очень тяжелая. Я просмотрел, приехав, свои работы, и они у меня вызвали чувство резкого раздражения, столь сильного, что очень хотелось их все уничтожить или немедленно переписать
[748]. Слава богу, что есть чистые холсты, на которые можно наброситься.
