Лучше запомнились ее хлесткие и обычно точные аттестации некоторых тогда еще живущих писателей. Оценка Н. Я. во многом определялась их отношением к Мандельштаму, но в общем-то совпадала с реальностью. “Катаев? Законченный приспособленец и циник. Помню, как он после ареста Осипа, завидев меня, перебегал на другую сторону улицы. Жена его, Эсфирь, навещала меня втайне от него”. Я упомянул недавно прочитанный ядовитый памфлет Евг. Шварца о К. Чуковском. “Не знаю, зачем это понадобилось Жене Шварцу. Корней Иванович – благороднейший человек. Помню, как в Ташкенте он целовал в плечико каких-то противных милиционеров, чтобы меня не выгнали от Анны Андреевны, у которой я жила без прописки. Совсем не случайно в его семье выросли такой славный, хоть и ограниченный человек, как Коля, такая умница и подвижница, как Лида”. Об Эренбурге, которого я по многим причинам недолюбливал, сказала так: “Но поймите, он всю жизнь ходил по краю пропасти”. “А в последние годы, – заметил я, уступая, – даже шагнул за край”. Н. Я. улыбнулась: “Нет, Леонид, так только казалось, это и был край – у Эренбурга было удивительное чувство края”.
Узнав, что я из Ростова, она сразу же вспомнила “Семерых в одном доме” Виталия Сёмина. “Это прекрасная, правдивая вещь. Я читала ее с волнением и в Муле узнавала себя”. Я поразился: простая баба с ростовской окраины – Муля и многознающая, интеллигентнейшая Н. Я.! “Нет, вам этого не понять. Сёмин открыл в этой бой-бабе и неунывающей труженице нечто универсальное, общеженское, хоть и связанное именно с нашим временем, и во мне тоже есть такое”.
Потом Н. Я. показала мне тоненькую папочку с выцветшими и ветхими мандельштамовскими рукописями.
И вдруг Елена Михайловна Аренс сказала: “Взгляните, Надя, как в Ростове издают Мандельштама”. Я вынул из портфеля толстый том машинописных стихов, собранных с бору по сосенке, а заодно и фоторепродукцию рисованного портрета Мандельштама в полосатой тюремной робе – рисунок в стиле Мазереля
[816]. “Нет, это не Осип, – сказала Н. Я. – Художник явно никогда его не видел. Кстати, Осипа представляют почему-то маленьким, а он был человеком среднего роста, скорее высоким”. Отвергла она и принадлежность Мандельштаму очерка “Гротеск”, тогда еще неопубликованного
[817]. Видимо, не хотела, чтобы мой несовершенный, изобилующий опечатками машинописный список “Гротеска” имел хождение как мандельштамовский. Но предоставляю слово самой Н. Я.:
“Я видела тысячу переплетенных машинописных книг и равнодушно открыла тысяча первую. Всё было как всегда, но я тут же, листая, наткнулась на полный текст потерянного стихотворения, с одним, правда, искажением, которое я легко исправила по памяти. Выяснилось, что оно было записано в экземпляр «Стихотворений», купленных у букиниста. Вероятно, это была книга Лени Ландсберга. Стихотворение оказалось более жизнеустойчивым, чем автор и хранитель”
[818].
Уточню. Стихотворение было действительно записано на последней странице “Камня”, переизданного ГИЗом в 1923 году, наряду с другими стихами, не вошедшими в книгу, но в шестидесятые годы уже известными. Книжку эту я брал у ростовского поэта Дмитрия Зиомира
[819], а тому подарил ее известный библиофил Илья Иванович (фамилию не помню). К последнему книга, вероятно, попала от юриста Л. Э. Ландсберга
[820], который в свое время был близко знаком с О. Мандельштамом и М. Волошиным и, по слухам, имел немало их рукописных текстов. К тому времени он уже умер, умерла и жена его, брат будто бы переехал в Москву, и архив Л. Э. Ландсберга бесследно исчез.
Н. Я. тут же переписала стихотворение, а под его текстом в моем томе сделала такую запись: “Случилось чудо: это стихотворение было только у одного человека – я смутно помню его фамилию. Он, вероятно, погиб, и я считала, что стихи пропали. Вот как я нашла их благодаря своему другу Люле (Е. М. Аренс. – Л. Г.) и Лене Григорьяну. Надежда Мандельштам”.
Что и говорить, я был тогда счастлив, что невольно помог воскрешению еще одного мандельштамовского стихотворения. Н. Я. расспросила меня о Ландсберге, я смутно помнил маленького горбуна на костылях, как говорили, прекрасного юриста, тонкого и высокообразованного человека. Н. Я. ошиблась, он умер своей смертью в Ростове уже после войны. “Неплохо бы отметить нашу находку”, – сказала она, и я с некоторым сомнением извлек из портфеля бутылку. “Подойдет ли?” – “Разумеется”, – сказала Н. Я. И мы выпили
[821].
Вот текст стихотворения с незначительной правкой Н. Я. В 1971 г. оно было напечатано во втором томе зарубежного четырехтомника О. Мандельштама. У нас же, насколько мне известно, стихотворение до сих пор не публиковалось.
Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,
Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.
Для вас потомства нет – увы! –
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы,
И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.
1920
Оседлые семидесятые
Пэгги Троупин
Мудрец и аспирантка – о Надежде Яковлевне Мандельштам
[822] (1970–1971)
(Перевод с английского П. Троупин)
1
