Только слышно кремлевского горца,
Душегубца и мужикоборца;
“на Красной площади всего круглей земля…” – попытка писать по социальному заказу; “твоим узким плечам под бичами краснеть…” – пояснено: “Мне или Марии Петровых”; напротив последнего двустишия того же стихотворения: “Марии Петровых, видно, испугался за нее”; “наушнички, наушники мои!” – слушая радио;
“стрижка детей” – пояснение к словам “в высшей мере”; напротив строк:
И не ползет ли медленно по ним
Тот, о котором мы во сне кричим, –
Народов будущих Иуда? –
на полях начертаны два имени: Гитлер и Сталин, потом к ним прибавлено еще третье…; “мальчик красный как фонарик” – Павлик, сын хозяйки в Воронеже; “Стихи о неизвестном солдате” Харджиев соглашался публиковать в 1973 году без стихотворения VIII; против стихотворения VI (о черепе) помечено, что Мандельштам, записав его, сказал: “Видишь, как у меня череп расчирикался!”; стихи “Клейкой клятвой липнут почки…” и “К пустой земле невольно припадая…” – обращены к Наташе Штемпель, в последнем строка: “неравномерной сладкою походкой” – хромота Наташи; “На меня нацелилась груша да черемуха…” – помечено: “Я и Наташа Штемпель”; “Как по улицам Киева-Вия…” – очень любил Киев.
В пометах к примечаниям составителей Н. Я. опровергает существование посвящений в стихах, обращенных к Анне Ахматовой, и утверждает, что никаких посвящений не было (например, “Твое чудесное произношенье…”, а над стихотворением “Сохрани мою речь навсегда…” посвящение А. А. А. зачеркнуто шариковой ручкой). Против слов Марины Цветаевой о том, что стихи “Не веря воскресенья чуду…” и “На розвальнях, уложенных соломой…”, обращенные к ней, не имели посвящения при публикации только потому, что Мандельштам “боялся молодой и ревнивой жены”, – написано: “свинство!”; зачеркнуто утверждение о том, что Есенин был антисемитом, написано: “Есенин не был антисемитом, но употреблял слово жид”…
Когда Н. Я. снова вышла в общую комнату, я с радостью сообщил ей, что имеющиеся у меня списки стихотворений Мандельштама довольно полны. Она заметила на это, что действительный тираж Цветаевой, Мандельштама и Ахматовой сейчас даже невозможно учесть. Предложила мне посмотреть второй том. Сама принесла его и показала мне стихотворение “Всё чуждо нам в столице непотребной…” – я признался, что не знаю его, и попросил разрешения записать. Потом Н. Я. показала другое: “Где ночь бросает якоря…”, которое я тоже записал в свой блокнот, сидя рядом с нею.
Подходило время уезжать. В последний раз пили чай, сидя, как и накануне вечером, за журнальным столиком. Клара
[870] сняла с плеч понравившуюся Н. Я. шаль и накинула на нее. Н. Я. отнекивалась, говоря: “Мне грех дарить, я всё равно передарю кому-нибудь другому. У меня для старухи и так вещей много”. Но в конце концов она уступила. Снова требовала у Сони папиросы. Узнав, что я пишу стихи, с ухмылкой уточнила: “Стишки?”
Прощались в сенях. Н. Я. тоже вышла, пригласила заходить к ней в Москве, а специально для меня добавила: “Сыграем в шахматы”. Уже когда мы подходили к калитке, крикнула вдогонку: “Соньке шаль не подарю!”
Это было 2 мая 1978 года, прошло ровно сорок лет со дня ареста Мандельштама в санатории “Саматиха” (станция Черусти). Н. Я. никак не обмолвилась об этой годовщине, а я, разумеется, не мог напоминать ей об этом.
Софья Смоляницкая
Баба Надечка
Я познакомилась с Надеждой Яковлевной в 1970 году в Сельхозе, у отца Александра Меня. Она уже несколько раз гостила у него.
Не подозревая о ее присутствии в доме, я поднимаюсь на второй этаж и вижу носатую старуху, улыбающуюся и произносящую: “Ох, какое красивое платьице пришло!”
Одним из первых вопросов Н. Я. было: “Ты ко мне будешь ездить?”
Я кивнула – и потом добрых десять лет справно ездила к ней. И должна сказать, что каждый божий день, проведенный с Н. Я., был для меня как бесценный подарок.
Она была очень хорошим человеком в самом большом измерении.
Вся ее жизнь проходила среди людей, люди были ей всегда интересны. Даже старея, она не теряла этого интереса. Голова была прекрасная.
Как никто другой, она умела сделать так, чтобы человек ей открывался.
Режим дня у нее был такой: засыпала – около четырех утра, ночью – читала, в основном стихи, главным образом Пушкина. А вставала около трех дня – пили кофе.
Везде в квартире был пепел, беспорядок. Курила она очень много – до двух пачек “Беломора” в день, – несмотря на протесты и запреты ее “личного” кардиолога Гдаля Георгиевича и его жены Виты Ильиничны.
Несколько раз я сопровождала ее в путешествиях. Так, мы ездили в Прибалтику, в Дубулты к Боре Биргеру: он снимал Н. Я. на кино– и фотокамеру. Гуляли вдоль моря, я носила за Н. Я. складной стул, а Н. Я. носила в одной руке палочку, а в другой домашнюю альпийскую фиалку в горшке.
…Замуж я вышла только после смерти Н. Я. Пока она была жива – духовной жизни и богатства общения было столько, что хватало. Так что мой самый серьезный “роман” был с ней – с “бабой Надечкой”!
На память о ней остались картина Бори Биргера и баночка из-под монпансье, склеенная отцом. Были у меня и письма Н. Я., но они пропали.
Зато в архиве
[871] сохранилось мое письмо к ней из Боржоми, написанное 7 января 1971 года, под самое Рождество: “Бабулечка, дорогая, здравствуйте!
Устроились мы с мамой хорошо, живем у источника, хозяйка хорошая. Красиво очень. Снега почти нет. Горы хороши очень. Городок маленький и уютный, очень чистенький. Народу мало, и это здорово. Бегаю в лечебницу на грязи, ужасно приятно, я по натуре наверно поросенок, лежу в грязи и хрюкаю от удовольствия. Бабулечка, как вы? Телефон очень далеко и нужно заказывать. Постараюсь прозвониться. Поздравляю с наступающим Рождеством. Очень скучаю.
Борис Мессерер
Струйка дыма
Надежда Яковлевна Мандельштам донесла до нас сокровища поэзии Осипа Мандельштама, сохранив в памяти его стихи, справедливо не доверяя бумаге, которую наверняка изъяли бы ор ганы госбезопасности при обысках и в ходе преследования великого поэта. Человеческий подвиг Н. Я. всегда вызывал у нас с Беллой изумление и восхищение.
Женщина, посвятившая себя одному любимому человеку, до конца прошедшая с ним весь его жизненный путь, ставшая его соратником и ангелом хранителем, продолжавшая служить гению своего супруга после его ухода из жизни. Две ее книги, посвященные памяти О. Э., являются шедевром русской литературы и находятся в числе самых возвышенных проявлений любви и верности. Мы с Беллой читали ее воспоминания в те годы, когда они считались самыми опасными в идеологическом отношении книгами, строжайше запрещаемые цензурой к ввозу в страну. Мы читали и давали читать своим друзьям, чтобы было с кем разделить радость переживания литературного шедевра.
