Жена моя, первая, жила в одном доме с ней, не будучи тогда, естественно, со мной знакома, и вспоминала страшную старуху, которой их пугали, но вот эта страшная старуха, мне кажется, наряду с Варламом Шаламовым, главный писатель XX века, потому что она не боялась быть “страшной старухой”. Все хотели быть хорошими, даже Пастернак, перед которым у всех у нас есть основание преклоняться, хотел быть хорошим. Надежда Яковлевна не боялась быть плохой, потому что она решила показать нам всем, как выглядят внутренности раздавленного человека.
Ее книги нарочито несправедливы, страшно откровенны, порой чудовищно физиологичны. Это крик не просто обиды, крик оскорбленной человечности, и на фоне людей XX века, которые пытались сохранить лицо, сохранить достоинство, сохранить справедливость, Надежда Яковлевна поражает именно своим желанием быть субъективной и демонстративно, подчеркнуто неправой. Она на своем примере показывает, что сделали со всеми.
В принципе, все, кто пишет о Мандельштаме, кто его читает и любит, а любят одинаково, я уверен, условно делятся на последовательниц Надежды Яковлевны и на последовательниц Лидии Корнеевны. Лидия Корнеевна, которую не зря же Габбе называла “Немезида” Чуковская, с ее гневными мемуарами “Дом поэта”, всегда была страшно честным человеком. Она готова нести поэта на руках до тех пор, пока он идет на свою Голгофу, но стоит ему шаг соступить с этого пути, просто по обычной человеческой слабости, она тут же его начинает проклинать. Лидия Корнеевна Чуковская в своих текстах ни на секунду не дает нам забыть, какой она правильный человек, и, может быть, именно поэтому, читая ее “Записки об Анне Ахматовой”, мы с такой готовностью солидаризируемся с Ахматовой. Именно потому, что нам невыносимо видеть всегда правого человека.
Надежда Яковлевна – человек всегда неправый, всегда уязвленный, всегда потерявший самое дорогое.
Хотя, казалось бы, их с Чуковской роднит то, что они обе потеряли мужей, бесконечно любимых мужей, но насколько Надежда Яковлевна не боится быть пристрастной, субъективной, насколько она не боится быть неправой, вот ровно настолько же она и сумела победить XX век. Потому что она показала, чтó XX век сделал с человеком.
Мы видим ее отношения с Харджиевым, ее бесконечную, трогательную благодарность за сосиску, мы вспоминаем, как она рассорилась с Харджиевым, мы видим, как эти двое, искалеченные XX веком, обманули, предали и прокляли друг друга, и почему-то история их взаимного предательства, их взаимной ненависти говорит нам больше и может облагородить нас больше, чем двадцать историй о взаимной верности и о безупречности. Иногда надо быть небезупречным, иногда надо быть таким раненым, таким насмерть убитым, таким растоптанным, как Надежда Яковлевна.
И вот я рискнул бы что сказать. У нее в одном из набросков ахматовской книги есть очень точные слова: “Каждой ночью, во время физиологического счастья, я больше всего боялась, что ворвутся и прервут”. Почему-то поэтам всегда физиологически близки, и душевно близки, и литературно близки неправильные люди. У Мандельштама не могло быть праведной подруги. Подруги, которая не прощала бы ему измен, как сумела простить Надежда Яковлевна. Подруги, которая всегда тащила бы его к правильным решениям.
Мне ужасно нравится, что Мандельштам и Надежда Яковлевна были такими неправильными людьми. Мне очень нравится, что Мандельштам мог съесть чужую кашу с моржевятиной и сказать: “Зато она досталась поэту”. Это правильно, потому что сила человеческой слабости, сила человеческой уязвимости в XX веке важнее, и триумфальнее, и дороже, чем сила каменной, целеустремленной упертости.
Как сказала Лидия Гинзбург: “Железных людей нет, есть люди деревянные”. И для нас такое счастье, что Надежда Яковлевна была не железной и не деревянной, что она была как мы, что она была уязвленной, растоптанной, неправой, несчастной и что она сказала главные слова XX века: “Спрашивать будут не с тех, кто ломался, а с тех, кто ломал”.
Очень важно и то, что уточнил Фазиль Искандер: “Кто не сломался, тех плохо ломали”.
Дмитрий Нечипорук
“Переоценка ценностей”: Надежда Мандельштам как политический комментатор послесталинской эпохи
Постановка задачи
Надежда Яковлевна Мандельштам вошла в историю как автор мемуаров, посвященных в первую очередь ее мужу, поэту Осипу Эмильевичу Мандельштаму. “Воспоминания” и “Вторая книга” считаются ценными свидетельствами по истории взаимоотношений Мандельштамов с А. А. Ахматовой, помещенными в контекст рассуждений о значении сталинской эпохи. Этим аспектам всегда уделялось пристальное внимание со стороны тех ученых, которые изучали творчество Мандельштама или Ахматовой, а также исследовали жизнь и взгляды самой Надежды Яковлевны
[902].
Но, помимо собственно мемуаров, на сегодняшний день опубликовано обширное эпистолярное наследие вдовы поэта, ее переписка в 1950–1970-е годы
[903], а также многочисленные воспоми нания о Н. Я. Мандельштам, в том числе ее младших современников, которые познакомились с ней в то время
[904]. Эти источники дают более полное представление о ее взглядах в послесталинское время. Упускается из виду и ряд работ, опубликованных еще при жизни Мандельштам, по которым также можно составить представление о ее воззрениях. Прежде всего это очерки, написанные для сборника “Тарусские страницы”, а также “Завещание”. Все эти работы хорошо известны исследователям, но лишь в отношении “Завещания” отмечалось, что это литературно-политический документ
[905].
В данной статье мемуары вместе с прочими письменными и устными свидетельствами использованы для изучения эволюции мировоззрения Н. Я. Мандельштам в послесталинскую эпоху, когда стало возможным задуматься об утрате собственного “я”. Для нее это означало выйти из состояния страха и оцепенения и начать рефлексию пережитого. В статье мы покажем, что мемуары Мандельштам отражали не только ее отношение к сталинской эпохе, но и к процессам преодоления культа личности, развернувшимся в советском обществе начиная со второй половины пятидесятых годов, вплоть до семидесятых.
За это время Н. Я. Мандельштам проделала путь от умеренного оптимизма в отношении десталинизации советского общества в 1960-е годы до пессимизма в 1970-е, когда она уже не верила в возрождение интеллигенции путем реабилитации стихов опальных поэтов. Причем последнее настроение было окрашено христианским разочарованием как в гуманизме
[906], так и в самой идее восстановления дореволюционных ценностей, утраченных в 1920–1930-е годы
[907].
