Не менее интересен следующий момент: Н. Я. при жизни О. Э. нередко представляла дело таким образом, что официальную переписку обоих вел не он, а она: примерами могут служить письма В. Молотову и А. П. Коротковой (1930) или же Магазинеру (1936)
[9]. А нередко и дружескую (письма Н. Грин). В 1930-е годы типичными для них стали двойные или совместные (с припиской) письма самым близким людям, например, отцу поэта или Б. Кузину.
После смерти О. Э. кочевая судьба Н. Я. хорошо позаботилась о ее географическом отрыве от всех близких людей, а стало быть, и о гигантском объеме корпуса ее переписки. Уже опубликованы столь значительные (не только по объему) эпистолярные массивы, как ее письма Б. С. Кузину (1938–1947), А. Г. Усовой (1943–1951), И. Г. Эренбургу (1944–1963), Е. М. Аренс (1946, 1964), В. В. Шкловской-Корди (1952–1954)
[10], А. А. Суркову (1955–1969), Л. Я. Гинзбург (1959–1967), М. В. Юдиной (1960–1963), П. Целану (1962), А. В. Македонову (1962–1966), Д. Е. Максимову (1962–1972), А. К. Гладкову (1963–1964), Е. К. Лившиц (1967), Р. Лоуэллу (1967–1971)
[11], А. Миллеру и И. Морат (1968–1973). Кроме того, издавались и обоюдные переписки Н. Я. – с Н. И. Харджиевым (1940–1967), Б. Л. Пастернаком (1943–1946), А. А. Ахматовой (1944–1964), Н. Е. Штемпель (1952–1976) и В. Т. Шаламовым (1965–1968)
[12]. Из писем, односторонне адресованных Н. Я., опубликованы лишь два письма А. А. Любищеву
[13].
Уже в этих подборках писем мы встречаем удивительное типологическое разнообразие. Эпистолярное поведение Н. Я. напрямую зависело от корреспондента, от его “профиля” и от его реальной роли и значимости в ее жизни: переписка со старыми друзьями и вообще со “своими”
[14] – это одно, с неслучайными и тем более со случайными знакомыми – другое, а с начальством и разными конторами – третье и т. д.
Большинство писем Н. Я. – априори бытовые по содержанию: Н. Я. всегда интересовали текущие дела и будничные проблемы корреспондентов, их здоровье, их быт, их близкие. При этом письма исполняли не только свою прямую – информирующую – миссию, но и создавали вокруг Н. Я. своего рода атмосферу простого человеческого двухстороннего общения, столь необходимого каждому человеку на земле, а в условиях СССР – вдвойне.
Письма служили заменой и телефону, и походам друг к другу в гости, почти недоступным Н. Я. в ее провинциальных служениях. Заглянуть в собственный почтовый ящик (роскошь, реальная для кочевницы Н. Я. разве что в собственной квартире в Москве да еще в Тарусе), сбегать на главпочту, бросить в напольный ящик с гербом письмо, выстоять очередь в окошко “до востребования”, а в другое окошко другую очередь для отправки перевода или телеграммы – было для Н. Я. само собой разумеющимся, рутинным делом каждого божьего дня. Она писала и отвечала на письма весьма аккуратно, дорожа и своими корреспондентами, и, разумеется, самой почтой как каналом коммуникации.
В оседлые годы, когда у Н. Я. появилась не только крыша над головой, но и почтовый ящик на двери, и телефон в квартире, пусть и прослушиваемый, когда многие из тех, с кем она иначе переписывалась бы, могли собраться вечерком на кухне и поболтать за чаем, ни объем, ни сам характер переписки Н. Я. не изменились. Во-первых, в Воронеже, Ульяновске, Ленинграде, Пскове оставались еще старые друзья, а во-вторых, завелись новые друзья и знакомые издалека – из США, Англии, Франции, Италии, Голландии и т. д., а стало быть, и новые корреспонденты!
Взятые как целое, письма Н. Я. никогда не сводились к быту и дружеской социальности, в них встречались – и довольно часто – интереснейшие наблюдения и глубокие размышления. А иные можно считать провозвестниками ее нераскрытого еще прозаического дара: превосходные тому примеры – письмо Н. И. Харджиеву от 1940 года или вся, от начала до конца, переписка с Б. С. Кузиным.
В некоторых случаях в нашем распоряжении оказывались и чьи-то воспоминания о Н. Я., и одновременно переписка с ней.
Повторим: накал и характер переписки зависели в первую очередь от личности корреспондента. Уникальны страсть и напор, что встречаем в письмах Кузину, как уникальны и та внутрисемейная открытость или сестринская нежность и доверчивость, которыми отмечены письма Н. Я. к Василисе и Варваре Шкловским-Корди или к Наташе Штемпель. Но ей никогда бы не пришло в голову обсуждать с “Ясной Наташей” вопросы философии Владимира Соловьева или Тейяра де Шардена, как и природу мемуаристской несостоятельности Эмилия Миндлина, что она делает в письмах к Македонову, Лотманам или Любищеву.
Объем писем, вводимых в оборот в этой книге, соизмерим с предшествующим. И он не только подтверждает обозначенную типологию, но и значительно расширяет ее. Так, во многих переписках 1960-х и 1970-х годов мы впервые встречаем Н. Я. в роли образцовой вдовы, терпеливо отвечающей даже на глупые вопросы глобальных исследователей или переводчиков, связанные с биографией и творчеством О. М. Справедливости ради стоит сказать, что в книге немало и писем, не написанных Н. Я., а адресованных ей; есть даже письма третьих лиц друг другу, где роль Н. Я. еще скромнее – персонажная (например, в письмах О. В. Андреевой-Черновой – дочери, Ольге Андреевой-Карлайл).
До сих пор Н. Я. была замечена в персонажах лишь немногих дневников современников, в частности, А. Гладкова, Л. Левицкого и М. Левина. Дневник В. Борисова существенно расширяет границы этого жанра как источника к ее биографии.
Еще одним типом материалов, нашедшим себе в этой книге свое место, следует считать своего рода “геобиографические” очерки – обзоры того, что нам известно о происходившем с Н. Я. в годы ее скитаний по провинции (Струнино и Шортанды, Ульяновск, Чита, Чебоксары, Таруса, Псков).
