Еще Вам, наверно, неприятно будет узнать, но А. Белый в одном письме из Коктебеля 33 г. пишет, что М. – в тягость, и вообще, чужой человек
[545]. Это вовсе не удивительно. Мне говорили о том, как А. Б. просил для надзора за собой “красного профессора”, п<отому> ч<то> не может ручаться за то, что пишет его рука… В письмах, которые я видел, восторги перед Гладковым, Санниковым и т. п. Тоже, конечно, трагедия, но обратная той, что у О. М. Понятно, почему его так потрясло предисловие Каменева… А в стихах на смерть, и Н. И. говорит, – как всегда, больше личного…
О Н. И. – в последнем письме я поддался мрачному настроению. Сейчас опять звоню ему и стараюсь видеть только ценное и сильное в нем…
Хочу очень набраться духу и позвонить Анне Андреевне – она здесь. Показать и спросить кое-что… (??) Обо мне, если не написали, не пишите Поливанову. Мне, со своей стороны, всё равно невозможно будет что-н<ибудь> сделать, да и всё же не для меня это… Саша М.
31 декабря 1963 г.
С Новым годом, милая Надежда Яковлевна! Я жив и здоров (хотя я и один) и беспокоюсь только, что причинил Вам много переживаний за себя. Было несколько тяжелых дней, когда я внезапно столкнулся со всей мерой пошлости и лжи (в чем Юля меньше всего, а м. б. и совсем не виновата – просто попав в беду) – сейчас я совсем успокоился и только волнуюсь за Юлю.
Подивлюсь на мир еще немного,
На детей и на снега…
Жалею, что не приехал в памятный день
[546] – по охватившей меня боязни пространства, а ни с кем из отъезжавших связаться не сумел. Звонил в этот день Анне Андреевне и Н. И., собрал кое-кого из друзей, читал стихи и объяснял, кто такой, по моему представлению, был О. М. Сейчас буду звонить Евг. Як.
У меня было два радостных события: был в гостях у Анны Андр., сидел ок<оло> 3 часов, многое понял, был горд и счастлив (она читала стихи и из Данте своим голосом). На прощание А. А. сказала: позвоните – мы с вами обсудим, что нужно сделать – это тоже своим, “отвлеченным” голосом
[547]. Потом я списался с Кузиным, он прислал мне два исключительно доброжелательных письма и очень благородных по тону. Пишет даже, что рассматривает нашу будущую встречу как в некотором отношении продолжение своих отношений с О. Э.
Всё это меня очень согрело и помогло выздороветь. Напишите мне скорей, если у Вас нет на меня никакой обиды. Ваш Саша.
<10 марта 1964 г.>
Дорогая Надежда Яковлевна!
Простите меня еще раз за молчание. Оно вызвано всё тем же – нет душевного спокойствия, нет минимума веселости, а – на советском языке – бодрости. ‹…›
Когда-нибудь вы объясните мне полностью смысл стихов про “точку безумия” и “чистых линий пучки благодарные” – для меня это как раз то – тот же абсолют. Юля головой всё понимает и сочувствует, но, видимо, обманывается и жить так не может.
Срок работы истек – правда, никто не просил меня уйти, “пока я сам не ушел от них”, как О. М. из Цекубу. Отвратительные, похабные, семейно-государственные бабы (“чистая любовь – это любовь после бани” – их анекдоты!). Не судите меня: конечно, я согласен на каторгу, но со смыслом, если бы это, например, нужно было для Юли, чтобы ей помочь. Надеюсь, что меня пока еще не тронут, и я смогу осуществить на грошовых заработках свой идеал нищеты и поработать над О. М. Последнее, конечно, единственный смысл. Неужели не дадут?
7-го – был у Рожанского (позвонил мне с приглашением). Приехала Анна Андр<еевна> с Юлей и Женя Левитин. Было замечательно, и мне стало лучше. С А. А. сидел рядом.
Н. И. к телефону не подходит. Лид. Вас. говорит: он на строгом режиме. Очень скучаю по его всепониманию, и вообще он меня морально поддерживает. Ему-то всё, что во мне, кажется, знакомо и преодолено.
От Кузина получил пространное письмо, занятое критикой “Пут<ешествия> в Армению”
[548]. Ничего конкретного, но что всё не так, неверно и по-дилетантски. Разумеется, я не согласен, и напишу ему, что я думаю. Прислал эпиграммы на Вермеля (коллективные!)
[549]. Но, мне кажется, не надо вам его отпугивать, раз выражает готовность помочь и любит О. М.
А что с публикаций “Лит<ературной> России”?
Ваш Саша М.
<16 марта 1964 г.>
Дорогая Над. Як.
Спасибо вам за всё, всё. Ваша забота обо мне меня очень поддерживает. Но моя судьба – это тоже я, и, откровенно говоря, разве вы не думаете, что если бы она была другая, я не занимался бы так, внутренне, О. М.? Я на него ориентируюсь, но, конечно, не внешне, – внешне – это так получается.
‹…›
Вчера звонил Н. И., он ничего, слава богу, и странно, предупреждая, что бы я мог сказать, он сказал: А. А., с Вами происходит самое ужасное и безысходное, что только может быть (что-то раньше я говорил вскользь, что от меня “жена ушла”).
Я воспринимаю всё широко, как должное мне за эгоизм, отщепенство и всю “странность” – видимо, то же Н. И. Вижу здесь какое-то страшное социальное вытеснение и “убийство на том же корню”. Но останавливаюсь.
Я опять бросился в занятия, еще более почувствовал, как это хорошо – быть честным и заинтересованным исследователем – и как трудно. В архиве читаю многотомный Дневник Кузмина – букв<ально> по дням, для доревол<юционного> времени – это бесценно. Обрадовал Н. И. тем, что там есть начало Хлебникова – 1909 г., башня.
Если хватит духа, попробую еще раз вылезти из кризиса: это – еще раз проходить шоферскую комиссию – не выйдет, осенью толкнуться в аспирантуру, взяв тему вроде: Блок и акмеизм. Обе попытки отчаянные, с минимальными шансами. Не возьмут – останусь таким, как есть.
О бумагах – видимо, какой-то “вариант” может быть опасным, хотя как будто это не практикуется. Но отдам С. Маркишу “Армению” на днях, “разрозненную” папку и мелочи – уже до Вашего приезда. Да?
Кто такой детск<ий> писатель Шатилов
[550] и почему у его вдовы могут быть какие-то стихи О. М.? – говорят. И мне для справки – кто это Семеновы
[551] – Л<енингр>ад, 1924–25 гг. Ваш Саша.
