Переписка Н. Я. с родителями, которая поддерживалась в первые ее московские годы, со временем прекратилась. К сожалению, в письмах Н. Я. дат не ставила, изредка – числа, так что с полной уверенностью восстановить хронологический порядок писем невозможно. Да я и не уверена, что сохранились все письма.
Важно подчеркнуть, что с отъездом Н. Я. из Пскова отношения с ней моих родителей не прекратились. Были и телефонные звонки (правда, редкие). Периодически то отец, то мама навещали Н. Я. в Москве. Особенно интенсивным было общение моей мамы с Н. Я. в 1972 г., когда от института на несколько месяцев она была послана на курсы повышения квалификации в Москву. И тогда почти все воскресные дни проводила у Н. Я.
Периодически Н. Я. “присылала” в Псков, а это значит, и к моим родителям, гостей. Так появился в Пскове Варлам Шаламов (о его Псковских впечатлениях речь идет в одном из публикуемых здесь писем). Описание Надеждой Яковлевной “Шаламыча” с его причудливой жестикуляцией и “дикой улыбкой” поразительным образом совпадает с моими ощущениями семи– или восьмилетней девочки. Тогда я испугалась и убежала к бабушке в комнату. И только папа мне после сказал, что я не в состоянии еще оценить, какого великого человека в тот день увидала.
Порой “присланными” гостями оказывались зарубежные знакомые Н. Я. (Насколько я понимаю – скорее полузнакомые.) Помню двух красивых голландцев, галантно помогавших мне, второкласснице, решить математическую задачу. На самом деле я всегда решала задачи сама, но внимание этих мужчин с “лица необщим выраженьем” и для маленькой девочки было лестно, а потому от их помощи девочка не отказалась.
Визит же этот оказался чреват последствиями… Псков – город маленький. Появление в нем иностранца в 1960-е гг. (а в сущности, и не только в 1960-е) – событие из ряда вон выходящее, тут же приводившее в движение известный механизм. В больших городах всё это тоже было, но не так очевидно. А у нас уже на следующий день в доме появился милиционер и что-то весьма неубедительно бормотал о драке, будто бы случившейся в подъезде. И спрашивал, не слышали ли мои родители шума и никто ли к нам не заходил. Когда родители упомянули о голландцах, милиционер в штатском энтузиастически вздохнул.
После его визита родители долго перешептывались, будучи явно расстроенными. Я поняла только, что в последующий раз им будет, конечно, неудобно отказывать Н. Я., но и вступать в диалог с представителями органов им более не хотелось. Папа был в высшей степени порядочным человеком, но лезть на рожон попусту не любил.
Однажды всё же я была свидетелем того, как он отказался принять дома одного американского журналиста, которому Н. Я. дала его телефон. Отец сослался, кажется, на боль в ноге. А поскольку после полученного во время войны ранения нога у него болела постоянно, в этом даже не было никакой лжи. Только бывают странные сближенья…
Лет пять назад, в Париже, меня пригласили в одну компанию. Во внутреннем дворике дома, где жили мои знакомые, я столкнулась с пожилой парой с букетом цветов. Они явно направлялись в ту же квартиру, что и я. Пара оказалась осевшими в Париже американцами. Узнав, что я русская, они оживились, а муж рассказал, как в середине 1960-х гг. был аккредитован в Москве одним из нью-йоркских журналов. Попутно выяснилось, что он хорошо был знаком с Н. Я. А потом рассказал, узнав, что детство я провела в Пскове, что он туда с женой тоже ездил. И что Н. Я. дала ему адрес одного местного профессора, с которым очень советовала подружиться. Но что-то случилось, и знакомство не состоялось…
Другим частым знаком внимания от Н. Я. были подарки. Когда она начала получать гонорары из-за границы, выражавшиеся в возможности покупать дефицитные вещи в “Березке”, она, как только мама появлялась у нее, тащила ее в магазин – чтобы сделать приятное “домочадцам”. Так появился у меня голубой мохеровый свитер – вещь необычная и по тем временам, и по нынешним и который до сих пор лежит у меня в шкафу. А у моей бабушки Ксении Игнатьевны (Фисенко), к которой Н. Я. относилась особенно трепетно (та тоже потеряла мужа, неизвестно где похороненного, тоже прошла через тяготы если не ссылки, то голодной оккупации в Таганроге), – два больших мохеровых шарфа. Папе же достался черный шерстяной кардиган, получивший в домашнем быту название “мандельштамовка”.
В начале 1970-х гг. был период (продолжался он, кажется, года два или три), когда Н. Я. стала приезжать на лето в Псков. Останавливалась она тогда в Любятово – на окраине Пскова, у отца Сергия Желудкова. Отец Сергий был к тому времени уже отлучен от церкви – за несогласие с официальной ее политикой. На Западе его знали как редкого и оригинального богослова
[580]. Отец по вечерам слушал иногда “по тому радио” отрывки из его книги “Почему и я – христианин”. В обыденной же жизни о. Сергий был человеком очень скромным, почти незаметным. Своего дома отец Сергий не имел и жил в доме своей прихожанки Татьяны Гавриловны Дроздовой, женщины судьбы драматической, что, по-видимому, их и сблизило.
Этот период я помню уже гораздо лучше. Самым ярким событием бывал день приезда Н. Я. Она прилетала из Москвы на самолете. В Псковский, очень сельский по виду, а потому и очень уютный аэропорт мчались в те вечера два такси. В одном – отец Сергий и Татьяна Гавриловна. В другом – мы с мамой и Лина Георгиевна Дюкова (в другой раз была еще и Софья Менделевна Глускина). Надежда Яковлевна медленно сходила с трапа, а мы все уже бежали ей навстречу с цветами. (Наверное, она всё же приезжала три раза, потому что я помню эти встречи именно как повторяющееся действо.) У отца Сергия глаза при этом как-то по-особому начинали светиться. Впрочем, мне кажется, что светились они у него всегда.
А затем все ехали в любятовский деревенский дом. Вокруг дома был яблоневый сад, казавшийся “Эдема списком сокращенным” (Татьяна Гавриловна зарабатывала себе на жизнь, продавая иногда на рынке яблоки). В доме была фисгармония. Отец Сергий прекрасно играл, а у Татьяны Гавриловны был ангельский голос (впрочем, при характере отнюдь не ангельском). Так что “посиделки” в любятовском доме, и в день приезда, и в остальные дни, начинались с духовных песнопений. Компания была в основном всё та же: Соня, Лина, мои родители и, разумеется, хозяева. Впрочем, вскоре к Н. Я. стал заходить и новый священник Любятовского храма – отец Владимир Попов, и по сей день служащий в этом храме.
О чем они говорили? Конечно, содержания разговоров я не помню. Но помню, что всё, что говорилось, было так высоко, так приподнято над обыденностью, что на следующий день я с большим трудом входила в привычную колею. Так что моя мама, несколько испугавшись, однажды полувопросительно заметила: “Но ты же понимаешь, что происходящее там и наша остальная жизнь не очень совместимы? И что ты ничего никому не должна рассказывать?” Это-то как раз я понимала…
Впрочем, какие-то обрывки разговоров я всё же помню. Как Н. Я., раздумывая над предложением Софьи Менделевны уехать в Израиль (что С. М. в конечном счете сделала, правда, много позже), сказала, обратившись к моей маме: “А знаете, Танечка, я всё думала, думала об этом, а потом как-то раз проснулась с таким чувством, будто я уже в Израиле и кругом меня одни евреи. И решила, что не надо этого делать”.
