Устремившись из белорусской деревеньки Сморгони «срочно по делам» в Париж, Бонапарт бросил Великую армию – 20 тыс. солдат с отмороженными ногами и руками, обмотанных лохмотьями либо кусками овчин (только у 2 тыс. офицеров и 7 тыс. солдат еще было какое-то оружие) – на Мюрата. Среди уцелевших маршалов он был самой неподходящей кандидатурой для этой очень трудной должности, требовавшей невероятной изобретательности, колоссальной выдержки, фанатичной преданности солдатскому долгу и непоколебимой веры в будущее. Воинское искусство Мюрата ограничивалось умением лихо управлять большими массами хорошо экипированной кавалерии. Он мог демонстрировать чудеса бесстрашия в наступлении, но никогда за всю свою жизнь не показал хотя бы малой толики терпения и умения принимать единственно верное решение, а его вера в счастливое будущее Наполеона уже погибла в снегах России. В ходе отступления Великой армии Мюрат с болью наблюдал, как бездарно гибнет от голода и бескормицы, холода и постоянных атак казаков его любимое детище – легендарная французская кавалерия, во главе которой он победоносно пронесся через всю Европу. Безусловно, это надломило его. Коленкур настоятельно советовал Наполеону остановить выбор на рассудительном и твердом принце Евгении Богарне, чьи военные дарования больше подходили как раз для тяжелых арьергардных боев, но Бертье, безутешный от того, что Наполеон не взял его с собой в Париж, настоял на Мюрате.
После переправы через Березину остатки Великой армии продолжали таять (генералы Зима и Голод вместе с казаками по-прежнему крепко знали свое дело) и окончательно превратились в толпу безжалостных, полусумасшедших индивидуалистов. Теперь всех интересовали только собственная жизнь и возможность добраться до любого места, где были бы крыша над головой, тепло и еда… тепло и еда… тепло и еда… А тут еще начались настоящие русские морозы: температура упала до 26–30 °C. Разыгравшаяся вьюга оказалась такой свирепой, что люди не видели, куда идти, и невольно шли… кругами. Ветер, как нож, проникал до костей. Люди замерзали сотнями. Огромные волчьи стаи бежали следом за французской армией.
Они кормились солдатами Великой Армии. То, что не поедали хищники, вороны и псы, покрывала своим белым саваном зима. Вьюга наметала над трупами холмики снега, и обратная дорога из России превратилась для французов в нескончаемо длинное кладбище.
Мюрат попытается еще организовать оборону города Вильно, где были сосредоточены громадные запасы продовольствия и боеприпасов, но безуспешно. Превратившиеся в оборванцев 20 тыс. солдат, похожие на пугал, уже не желали воевать: дорвавшись до водки и коньяка, они напивались до бесчувствия и замерзали на улицах. Даже в святая святых Наполеона, бережно хранимой Старой гвардии осталось лишь 1600 боеспособных солдат! Так, капитан снайперов гвардии сумел предъявить только одного лейтенанта и одного рядового!
Между прочим, даже на гвардейцев уже нельзя было смотреть без содрогания. Кто-то шел без пальцев рук! А кто-то ковылял без пальцев ног. И наконец, кого-то вели под руки, поскольку он полуослеп в русском белоснежье либо и вовсе тронулся умом! А ведь совсем недавно именно их считали элитой Великой армии, перед которой трепетала вся Европа! Воистину, от великого до ужасного – один шаг.
От некогда лучшей в Европе кавалерии после похода на Москву осталось лишь около 2 тыс. изможденных и обмороженных всадников на жалких клячах. У пограничной реки Неман Мюрат самовольно передал командование принцу Евгению Богарне, мотивируя это тем, что больше в Великой армии ему делать нечего.
В. В. Верещагин. Наполеон в России. В Кремле – пожар. 1887–1898 гг.
Маршал объявил, что спешно уезжает в Неаполь – столицу своего королевства. В письме к императору неаполитанский король утверждал, что неохотно оставляет командование и слагает с себя руководство «исключительно по причине здоровья, которое за последние пять-шесть дней ухудшилось настолько», что он «не в состоянии добросовестно заниматься административными вопросами». В постскриптуме Мюрат добавил: «У меня лихорадка и симптомы серьезного приступа желтухи».
Началось все со ссоры в прусском городке Гумбиннене между Мюратом и Даву, люто ненавидевшим эксцентричного гасконца. Последний открыто, в самых простых солдатских выражениях возмутился полным нежеланием Мюрата спасать обезумевшую толпу беглецов. Даву прилюдно обозвал Иоахима клоуном от кавалерии и пообещал рассказать императору о циничном поведении Мюрата, забывшего о своем солдатском долге – в любых условиях поддерживать честь и славу французского оружия. В ответ давно озлобленный на своего императора Мюрат завизжал: «Я болен и что тут мне, королю, делать! Провожать эту сволочь (имелись в виду обмороженные, одичавшие остатки Великой армии) достаточно какого-нибудь генерала! Служить далее этому безумцу невозможно! Прими я предложения англичан – я был бы таким же великим государем, как императоры России и Австрии». Мюрат первым из маршалов Бонапарта отказался ему служить. Он правильно понял, что карта его венценосного шурина уже бита, но ему было невдомек, что сам-то он сидит на троне не по милости Божьей, а лишь из-за расположения некогда всесильного «корсиканского выскочки». «Железный» маршал Даву резко оборвал «короля храбрецов»: «Императоры России и Австрии – государи Божьей милостью, а вы если и король, то единственно по милости Наполеона и пролитой французской крови. Черная неблагодарность вас ослепляет». Поняв, что Даву в своем мнении не одинок (суровые маршалы-солдаты вроде Лефевра и Макдоналда, Бесьера и Мортье разделяли его взгляды), Мюрат психанул, обложил их так, как это умеют только гасконцы, вскочил в седло и, загоняя коня, помчался в теплую и благодатную Италию. Через две недели неустанной скачки король Иоахим вернулся к себе в Неаполь. «Недурно для больного!» – с улыбкой прокомментировал Евгений Богарне, когда до него дошла эта новость.
Кстати, сразу после достопамятного военного совета в Гумбиннене, Мюрат тайно отправил двух неаполитанцев из своего штаба – герцога Карафа де Нойа и князя Кариати с поручением к всесильному австрийскому министру Меттерниху. Им поручили прозондировать почву на предмет возможности заключения с австрийцами конфиденциального соглашения, которое гарантировало бы Мюрату его корону в случае краха Французской империи.
Наполеон, как, впрочем, и вся французская армия, от рядового до генерала, не простил своему шурину дезертирства. Даже маршал Бертье, который был сторонником назначения Мюрата на эту должность, вынужден был признать: «Неаполитанский король – человек во всех отношениях менее способный командовать армией». «Капитан стрелковой роты лучше бы командовал армией, нежели вы!» – серьезно упрекает Наполеон своего неуравновешенного зятя. Он объявил во французской прессе, что «Мюрат незаменим в атаке или когда на поле боя все ладится, но ему не хватает силы воли и твердости характера огрызаться в отступлении, самом сложном, как известно, виде боя! Столь важное дело маршалу Мюрату не по плечу! Я едва не удержался от искушения велеть арестовать его для примера!» Это было, вероятно, самым тяжелым оскорблением, которое один солдат может нанести другому.
