— Понятно, понятно… — сложил ручищи на груди заседатель. — Раскаялась ли она в своих грехах?
— Сказала, что раскаялась.
— Раскаялась ли на самом деле?
— Нет.
— В таком случае еще и грех лицемерия, — довольно сказал заседатель. — Еще три года сверху.
От воплей обманутой в ожиданиях бабки заложило уши. Приставы подхватили ее под руки и поволокли прочь. Следующие девять лет ей предстояло провести в адском поезде — на боковой полке возле туалета.
— Надо же как, — проводил ее взглядом Данилюк. — А я слышал, что покаяние у христиан все… э-э… списывает.
— Ну да, как же, — фыркнула Стефания. — Это была бы [цензура] брешь в системе. Сам прикинь.
— То есть это вообще не работает?
— Ну… у нее — нет. У нее это был просто способ самооправдаться.
— В смысле?
— Ну в смысле… Люди же ведь на самом деле не любят чувствовать себя подлецами. Неприятно это. Стыдно как-то. Есть, конечно, такие, у кого совесть атрофирована начисто, но это клинические случаи. А большинству таки не нравится, когда на душе висит что-нибудь эдакое. А как от этого груза избавиться?
— Ну… не совершать подлостей? — предположил Данилюк. — А если все-таки совершил — попытаться как-то исправить?
— Это проще всего. Но люди не ходят простыми путями. Поэтому они предпочитают творить всякое говно, а потом как-нибудь усыплять совесть. Придумывать себе оправдания, аргументы в свою пользу… удивишься, какую иногда сложную философию выстраивают, чтобы просто оправдать собственную гнильцу. Ну а некоторые предпочитают как-нибудь откупаться. Мол, говно-то я сделал, но я вот сейчас свечку поставлю, храму денежку пожертвую — и вроде как все, снова чистенький.
— Но это не работает… — повторил Данилюк.
— Работает, но не так, как некоторые это представляют, — уточнила Стефания. — Раскаяние не отменяет грех, а только смягчает его. Списывает часть наказания. И только в том случае, если раскаялся искренне. Не из страха перед Адом, а искренне пожалел о том, что натворил. Осознал, что это было неправильно. А если просто типа извинился — тебе еще и сверху добавят, чтоб не пытался [цензура] систему. У нас тут таких хитрожопых не любят.
Следующим тройка судила деда Мишаню. За время ожидания тот успел сбросить с плеч груз прожитых лет, оборотиться потертым, но крепким мужичком лет сорока и начать строить глазки дьяволице. Зачитывая список его грехов, та чопорно поджимала губы.
В сравнении с таксистом и проводницей Коробьин Михаил Георгиевич оказался не таким уж и плохим дядькой. Просто лодырь и ловелас, любил выпить и побузить. Через слово матерился и страшно много курил.
Удивительно, что он дожил аж до девяноста пяти. Судя по данным тройки, бухал он по-черному, а курил практически безостановочно. В общественных местах. На остановках. На пешеходных переходах. Шел в толпе и дымил, как паровоз.
Именно это ему и поставили в вину. Не курение само по себе, а безразличие к окружающим. То, что принуждал их к пассивному курению.
Сам по себе каждый подобный поступок — ничтожный грех, микроскопический. Но он делал это всю жизнь, многими десятилетиями, так что в совокупности набралось изрядно.
Плюс, понятно, множество других мелких грешков. Очень мелких, зато в огромном количестве.
— Зла сотворил… на пятьдесят шесть лет ада, — подытожил заседатель. — Добра сотворил… на тридцать девять лет снисхождения. Страданий испытал… на два года снисхождения. Итого… пятнадцать лет и три месяца с отбыванием во Втором Круге и правом через четыре года перейти в Первый. Нет ли возражений?
— Никак нет! — весело ответил дед Мишаня, посылая дьяволице воздушный поцелуй. — Пятнашка так пятнашка! А как наказывать будете, гражданин начальник?
— Поджаривать в огромной пепельнице, — сказал заседатель, на секунду задумавшись.
- [цензура], вот это ни [цензура] себе! — хохотнул дед Мишаня.
— А всякое изреченное слово бранное будет превращаться в собачью фекалию, кою грешник повинен будет съесть устами, — добавил заседатель.
— Намек понял, молчу, — прижал пальцы ко рту дед Мишаня.
Работница почты отделалась и того легче. Ей дали всего восемь лет и десять месяцев, причем сразу в Первом Круге. В одном из самых пустячных мест — Вечной Очереди. Там ей предстояло банально ожидать окончания срока.
Стоя.
Есть один стул, но он сломан.
Ну а мягче всего отнеслись к актеру. Служитель Мельпомены Гнилосыр-Бестужев ничем особенным за свою жизнь и не провинился. Самым тяжким его грехом оказалось нежелание признать свою бесталанность. Он был откровенно скверным актером, прекрасно это понимал, но все равно продолжал выступать, портя своим присутствием спектакли и настроение зрителям.
Оказалось, что за такое в Аду тоже наказывают, хотя и не слишком сурово.
— Итого… шесть лет и одиннадцать месяцев с отбыванием в Первом Круге, — подытожил заседатель. — Нет ли возражений?
Бесцветный дух, как обычно, молча помотал головой. Он явно присутствовал только для протокола.
— А муку ему организуйте… м-м… — на секунду задумался заседатель. — Отправьте-ка его в Зал Скорби. Пусть пребывает он там и взирает, как на сцене кривляется урод с дредами, засунувший в нос виноградины и напевающий мерзким голосом «блюбеди-блюбеди«.
— И так шесть лет?.. — простонал актер.
— Шесть лет и одиннадцать месяцев.
— И без антрактов?..
— Антрактов… Хе. Ну хорошо. Да будут грешнику антракты через каждые двенадцать часов. И да будет в антракте показываться ему «Кавказская пленница«.
— Вы неожиданно милостивы к нему, господин… — удивленно молвил чертик.
— Ремейк!!! — прогрохотал заседатель.
— Нееееееееет!!! — схватился за голову актер.
Данилюка аж передернуло. Даже для Ада это было чересчур жестоко.
— А у вас тут… оригинально, — сказал он Стефании.
— Инновационный отдел постоянно придумывает что-то новенькое, — пожала плечами та. — Надо держаться на волне, если не хочешь отстать от конкурентов.
Понурого актера увели. Данилюк со Стефанией расписались в акте приемки и свидетельства. Данилюк еще раз пробежался взглядом по срокам их клиентов и спросил:
— А это не слишком много за такие мелкие грехи?
— Так торопиться-то теперь некуда, — ответила Стефания. — Впереди вечность. Да и потом, за мелкие грехи и наказания мелкие. Или короткие. К тому же у нас тут куча всяких сокращений сроков — за чистосердечное раскаяние, за ходатайство сверху или от смертных… Многие уходят раньше.
— А позже?
— Тоже бывает. Если усугубляешь. Некоторые вообще навсегда остаются.
