Но как и в России, началось в Париже с верхушечного переворота, а продолжилось народным движением. Народ ждал широких реформ в интересах народа. Под руководством левого республиканца Альфонса де Ламартина было сформировано Временное (!) правительство, в которое вошёл и социалист (!!) Луи Блан. Были назначены выборы в Учредительное (!!!) собрание, большинство в котором получили умеренные — либеральные республиканцы.
4 мая 1848 года Учредительное собрание открылось, а 24 июня 1848 года в Париже опять появились баррикады — по решению Учредительного собрания (французского) были закрыты созданные после Февральской революции (французской) национальные мастерские, призванные уменьшить безработицу. Рабочие же (опять-таки — французские) требовали… всего лишь гарантированного права на труд!
И восстали…
Учредительное собрание немедленно наделило военного министра генерала Луи Эжена Кавеньяка (1802–1857) диктаторскими полномочиями и обязало его «навести порядок».
Уличные бои в Париже шли четыре дня, на баррикадах погибли тысячи человек, тысячи человек были расстреляны. Страшный для Элиты социальный эксперимент (французский) либералы утопили в крови.
Развитие событий в 1848 году во Франции так разительно напоминало развитие событий в России в 1917 году, что аналогия Ленина естественным образом приходила в голову любому, знающему историю, а Ленин историю знал.
Маркс сказал о Кавеньяке, что тот олицетворял собой «диктатуру буржуазии при помощи сабли». Высоко же ценимый Лениным русский революционный (без кавычек) демократ (тоже без кавычек) Александр Иванович Герцен (1812–1870) в своей работе «С того берега» писал о тех днях:
«Либералы долго играли, шутили с идеей революции и дошутились до 24 февраля. Народный ураган указал им, куда они идут и куда ведут других; посмотревши на пропасть, открывшуюся перед их глазами, они побледнели; они увидели, что не только то падает, что они считали за предрассудок, но и всё остальное, что они считали за вечное и истинное (то есть «священное право» частной собственности. — С.К.); они до того перепугались, что одни уцепились за падающие стены, а другие остановились на пол- дороге…
Вот отчего люди, провозглашавшие республику, сделались палачами свободы… Они хотят свободы в известном круге, литературно образованном. За пределами своего умеренного круга они становятся консерваторами…
Либералы всех стран… звали народы на низвержение монархически-феодального устройства во имя равенства, во имя страданий притеснённого неимущего; они радовались, когда одна феодальная подставка падала за другой…
Они опомнились, когда из-за полуразрушенных стен явился — не в книгах, не в парламентской болтовне, не в филантропических разглагольствованиях, а на самом деле — пролетарий, работник с топором и чёрными руками…
Либералы удивились дерзости работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались от брата за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок!»
Читаешь это и думаешь — как всё же генетически схожа либеральная и элитарная сволочь всех времён и всех народов — в 1848 году в Париже, в 1917 году в Петрограде, в 1991 году в Москве… Вначале она провоцирует народ, затем его предаёт.
ЭЛИТА российских либералов образца 1917 года, историю, как и Ленин, знавшая, подыскивала русского Кавеньяка…
Потенциальные кавеньяки с одобрения близких им по духу крайне «правых» прикидывали — может быть, сто́ит примерять на себя саблю не Луи Кавеньяка, а сразу Наполеона Бонапарта?..
Массы же, хотя историю и не знали, чуяли неладное и волновались, особенно — солдаты. Кое-кто требовал от ЦК РСДРП(б) чуть ли не начала восстания, и лидерам большевиков приходилось их сдерживать.
Не считал возможным выступить и Ленин — через народ не перепрыгнешь, а Питер — не вся Россия…
Другое дело — мощная манифестация, способная выявить силу народа. И 18 июня (1 июля) в Петрограде на Марсовом поле у могил жертв революции состоялась почти полумиллионная мирная демонстрация рабочих и солдат под лозунгами большевиков: «Долой войну!», «Долой десять министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!»
То, что питерские народные массы демонстрировали почти исключительно под большевистскими лозунгами, признавал в своей эмигрантской книге даже жандармский генерал Спиридович.
Это, конечно же, лишь ещё более напугало как правых «социалистов», так и крайне «правых» из числа крупных собственников. Именно их не устраивало мирное развитие ситуации, потому что дополнительные политические «очки» набирал только Ленин, и набирал, просто говоря правду, — на митингах и в своих статьях в «Правде».
Легально действующий Ленин становился всё более опасным, а мирный и достаточно быстрый переход власти в его руки — всё более реальным. Прошедшая в начале июня Петроградская конференция фабрично-заводских комитетов показала, что за большевиками пошло три четверти делегатов.
Здесь было над чем задуматься лидерам российской имущей элиты — всем этим гучковым, терещенкам, коноваловым, рябушинским, бродским…
В тот же день 18 июня (1 июля) 1917 года, когда большевики манифестировали на Марсовом поле, на полях Галиции началось наступление русских войск — вначале успешное, но — лишь в первые дни, да и то потому, что на обеспечение первого успеха были брошены все те резервы, по исчерпании которых наступал крах.
Через полмесяца общее наступление действительно выдохлось, немцы и австрийцы перешли в контрнаступление — тоже не очень успешное. Официальные потери русских войск составили 60 тысяч человек.
Не очень большая цифра потерь объясняется, безусловно, тем, что солдаты не хотели умирать «за дядю», а ведь их вели в огонь именно за чужих «дядь», включая уже и «дядю Сэма»…
Немецкие солдаты тоже, впрочем, уже не горели желанием пасть за кайзера и прибыли Круппа и Сименса.
Пожалуй, небесполезно будет познакомить читателя с позднейшими оценками сути Первой мировой войны для России, которые дал Павел Милюков в своей статье «Моё отношение к последней войне». Статья была приурочена к 10-летней годовщине начала войны и опубликована в редактируемой Милюковым парижской эмигрантской газете «Последние новости».
В 1924 году Милюков однозначно осуждал — постфактум — балканскую политику царизма:
«Опыт 1912 и 1913 гг. (Балканские войны. — С.К.) показал, что балканские государства не соображаются с мнениями и интересами России. Казалось бы, что и России надо подумать о своих интересах независимо от интересов балканских народов… Европейская война, быть может, была неизбежна. Но она не должна была начаться из-за поддержки русского престижа на Балканах…»
Писал Милюков в 1924 году и вот что:
«Я не ожидал, что, так и не собравшись с силами, Россия пошлёт миллионы своих сынов в окопы за чужое дело… Война, которую мы начинали, — это было ясно и тогда — будет вестись не из-за русских интересов».
