Воистину: «Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно…»
В первые дни Ленин был, пожалуй что, и выбит из колеи — на это особенно упирали в своих послеоктябрьских воспоминаниях Зиновьев и Каменев. Однако не очень-то в это верится, если иметь в виду период, а не два-три дня.
Нельзя, правда, сбрасывать со счёта и то, что Крупская вспоминала — когда вечером 7 июля она уходила от Аллилуевых, Владимир Ильич сказал: «Давай попрощаемся, может, не увидимся уж…» Но сам Сергей Аллилуев пишет о «необычайном спокойствии» Ленина в тот день. Впрочем, мужественный человек, приготовившись ко всему, и должен быть собран и спокоен.
Полные самообладание и собранность видны и из записки Ленина Каменеву, посланной последнему между 5 и 7 июля:
«Entre nous (фанц. между нами. — С.К.): если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку: «Марксизм о государстве» (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетённая. Собраны все цитаты из Маркса и Энгельса, равно из Каутского против Паннекука. Есть ряд замечаний и заметок, формулировок. Думаю, что в неделю работы можно издать. Считаю важным, ибо не только Плеханов, но и Каутский напутали. Условие: всё сие абсолютно entre nous!»
(В. И. Ленин. ПСС, т. 49, с. 444.)
Это ведь не поза, не рисовка: в коротком доверительном письмеце два раза подчёркнуто, что всё — строго конфиденциально. Так или иначе, внутренний раздрай у Ленина если и был, наружу не выплёскивался. Внутри себя полководец может быть настроен в какой-то момент и мрачно — он тоже человек, но его армия должна быть уверена в его уверенности.
Впрочем, время сомнений и тягостных раздумий длилось считаные дни: надо было воевать — всё так же словом, и опять воевать словом из подполья.
И началось последнее подполье Ленина.
Недолгое…
В конце сентября 1917 года — ещё до того, как большевики взяли власть, Ленин, находясь в Выборге, начал писать работу с удивительным по задору названием «Удержат ли большевики государственную власть?». Он закончил её 1(14) октября, и в октябре же 1917 года она была опубликована в № 1–2 журнала «Просвещение».
В своей работе Ленин писал:
«После июльских дней мне довелось, благодаря особенно заботливому вниманию, которым меня почтило правительство Керенского, уйти в подполье. Прятал нашего брата, конечно, рабочий. В далёком рабочем предместье Питера, в маленькой рабочей квартире подают обед. Хозяйка приносит хлеб. Хозяин говорит: «Смотри-ка, какой прекрасный хлеб, «Они» не смеют теперь, небось, давать дурного хлеба. Мы забыли, было, и думать, что могут дать в Питере хороший хлеб…»
Меня поразила эта классовая оценка июльских дней. Моя мысль вращалась около политического значения события, взвешивала роль его в общем ходе событий, разбирала, из какой ситуации проистёк этот зигзаг истории и какую ситуацию он создаст, как мы должны изменить наши лозунги и наш партийный аппарат… О хлебе я, человек, не видевший нужды, не думал. Хлеб являлся для меня как-то сам собой, нечто вроде побочного продукта писательской работы…
А представитель угнетённого класса, хотя из хорошо оплачиваемых и вполне интеллигентных рабочих, берёт прямо быка за рога, с той удивительной простотой и прямотой, с той твёрдой решительностью, с той поразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: «мы», трудящиеся, и «они», эксплуататоры. Ни тени смущения по поводу происшедшего: одно из сражений в долгой борьбе труда с капиталом. Лес рубят — щепки летят.
«Какая мучительная вещь, эта «исключительно сложная обстановка» революции», — так думает и чувствует буржуазный интеллигент.
«Мы «их» нажали, «они» не смеют охальничать, как прежде. Нажмём еще — сбросим совсем», — так думает и чувствует рабочий».
ЭТИ СЛОВА Ленина подводили своего рода черту под прошлым — всего через два неполных месяца после июльского погрома партии становилось всё более ясно, что Июль 1917 года, хотя и не был военной репетицией Октября 1917 года, но стал его политическим прологом.
Впрочем, в июле 17-го в это мало кто из «общества» верил — видимым образом ситуация складывалась успешно для ленинских оппонентов, и реакция праздновала победу: забит последний гвоздь в гроб коммунизма!
Солидный центральный орган кадетов — газета «Речь» заявила 7 июля: «Большевизм скомпрометировал себя безнадёжно… Большевизм умер, так сказать, внезапной смертью… большевизм оказался блефом, раздуваемым немецкими деньгами».
Редактор «жёлтого» «Живого слова» в номере от 8 июля ликовал в унисон:
«Большевики скомпрометированы, дискредитированы и уничтожены… Мало того. Они изгнаны из русской жизни, их учение бесповоротно провалилось и оскандалило и себя, и своих проповедников перед целым светом и на всю жизнь!»
24 июля нового стиля было сформировано второе коалиционное Временное правительство, куда густо вошли кадеты: Некрасов — заместителем премьера и министром финансов, академик Ольденбург — министром просвещения, Прокопович — министром торговли и промышленности, Юренев — министром путей сообщения, и Карташев с Кокошкиным в качестве обер-прокурора и государственного контролёра.
В июле же было произведено и ещё одно важное и назревшее как для либеральной сволочи, так и для «правых» назначение.
В начале 16 (29) июля 1917 года в Ставке состоялось совещание Верховного главнокомандующего Брусилова с министром-председателем Временного правительства Керенским при участии генералов Алексеева, Деникина, Клембовского, Рузского и эсера-боевика Бориса Савинкова — тогда управляющего военным министерством при военном министре Керенском. Говорили о многом, а фактически определялись с тем, кому быть русским Кавеньяком.
Стать — в близкой перспективе — военным диктатором (то есть расстреливающим, вешающим, подавляющим и т. д.) предложили Брусилову. Однако он, как боевой офицер с на редкость безупречной репутацией, от подобной «чести» отказался. И 18 (31) июля 1917 года Керенский телеграммой освободил Брусилова от должности Главковерха с отозванием в Петроград, а взамен назначил генерала Корнилова.
Итак, будущий русский Кавеньяк отыскался.
Впрочем, по причине ограниченности, он был не прочь примерить на себя и саблю Бонапарта.
Глава 3
Маршрут «Шалаш в Разливе — Смольный»
КОРНИЛОВ устраивался в могилёвской Ставке в кресле Главковерха, а Ленин перебрался с квартиры Аллилуевых в дом к рабочему Николаю Емельянову близ станции Разлив.
Николая Александровича Емельянова (1871–1958), кадрового рабочего Сестрорецкого оружейного завода, Ленин знал с осени 1905 года. Емельянов имел и боевой опыт, став организатором на заводе боевой дружины, и конспиративный, поскольку участвовал в транспортировке нелегальной литературы из Финляндии. В декабре 1905 года Емельянова сослали на 5 лет в Новгород, а после Февраля 1917-го он стал членом Петроградского совета, оставаясь на заводе. Человек это был во всех отношениях надёжный.
