Я слышу мир, я чувствую его… И знаю
Лишь таким, каким его представил ты.
Картины эти безупречной красоты,
Пусть даже день за днем тебя теряю.
Теряю…
День за днем…
Теряю…
Его имя гремит на весь мир, он становится известным и начинает тяготиться их отношениями. Однажды возлюбленный приводит ее на берег, чтобы рассказать о том, что пресытился их чувствами, но Триаррис сама уже догадывается о том, что он хочет сказать. Она готова остаться рядом с ним, пока он сам не попросит ее уйти, и обещает, что не станет мешать его новой жизни.
Ты любишь день, я с юных лет в ночи живу.
Мне не увидеть ни восход, ни твоего лица,
Но я пройду дорогу нашу до конца
И за собой в последний миг не позову.
Не позову…
Поверь, не позову…
Ты словно ветер солнечный — неуловим,
Когда…
— Достаточно! — Резкий хрипловатый голос заставил вздрогнуть, и музыка оборвалась.
Вместе с дыханием и взятой нотой, которую я не успела закрыть.
А вот глаза открыла и даже поморгала, пытаясь осознать, что произошло. Меня прерывали во время пения, разве что когда я училась, и то — на практике, ни в коем случае не на экзаменах. И уж тем более не на прослушивании.
— Мило. — Мужчина в джинсах хлопнул себя по коленям и поднялся. — Это все очень мило. Ты училась в Высшей вокальной школе. На эстраду. С чего ты вообще взяла, что сумеешь петь в опере?
От такой фамильярности ненадолго опешила, равно как и от нахального пренебрежения в темных глазах. Другие мужчины не выказывали ни малейшего интереса к тому, что происходит, словно этот вообще не имел к ним никакого отношения.
— Вы слышали, как я пою.
— Слышал. Ладно, опустим детали. Почему ты выбрала сцену Триаррис?
— Потому что она перекликается с настроением Люси, после того как та рассталась с возлюбленным.
— Ни хрена.
Он подошел к секретарю — та сидела чуть поодаль, подхватил с соседнего кресла планшет и направился ко мне. На сцену взобрался так легко, будто каждый день брал барьеры или перемахивал через заборы, спасаясь от полиции в неблагополучных районах. Смуглый, чуть выше меня ростом, морщины в уголках глаз и сильные руки. Бугры мышц угадываются даже под плотной тканью толстовки — сразу видно, качается основательно.
— Джерман Гроу. Постановщик и по совместительству композитор этого безобразия.
Сказать, что я очешуела — значит, ничего не сказать. Джерман Гроу светился редко, интервью не давал и никогда не появлялся на публике без солнцезащитных очков. Когда ему задали вопрос почему, он заявил, что если постановщику нечего показать, кроме собственной рожи, и дать послушать, кроме собственных излияний, — это величайшая трагедия. Похлеще тех, что «сей гений» пытается пропихнуть в мир.
Родом из Балт-Лар-Сити, в юности он перебрался в Флангстон. Там поставил несколько кричащих, скандальных мюзиклов, от которых публику как следует встряхнуло. Проходили они в «Грандвэй» с неизменными аншлагами. Кажется, какую-то из его постановок даже хотели запретить за чересчур откровенные сцены, но потом передумали. И вот теперь — рок-опера «Мир без тебя», Мэйстон. Круто. Очешуеть. Спасибо, Хейд, что не сказал ничего лишнего. А я еще себя ругала, что не доложила ему о своей личной жизни!
— Люси. — Он сунул планшет мне в руки, ткнул в дисплей. — Ария «Яд». Пресловутое прощание. Валяй.
— Без подготовки?
— Без подготовки, без сопровождения. Проблема?
Он прищурился, окатив меня волной такого пренебрежения, что мне захотелось треснуть его планшетом. Думает, сбегу, что ли?
— Не проблема, — хмыкнула я.
Вместо ответа Гроу раскинул руки и отступил. Манерой общаться он напоминал не то Хейда с его небрежной, но удивительно харизматичной фамильярностью, не то Рэйнара с напором и уровнем жесткости титанового пресса. И смотрел приблизительно так же: сквозь густые щетки по-мужски коротких ресниц просматривались глаза матерого хищника. Благо у меня есть опыт общения со всякими мастистыми… парнокогтистыми.
— Здесь дуэт, — заметила. — Мне петь за двоих?
— Ее парня я беру на себя.
Это уже что-то новенькое.
Глянула в планшет, и в голове зазвучал мотив — пока еще едва ощутимый, опасно-призрачный, как ходьба по тонкому льду. Невозможно спеть, когда не слышишь звучания, но сейчас музыка рождалась внутри меня, подхватывала слова и вплетала их в себя. Шагнула назад, отражая затянувшуюся тишину возносящимся ввысь голосом:
Мы из разных миров, мы не вместе с тобой
Даже в миг, когда имя твое выдыхаю со стоном…
Твоя жизнь далека… от моей, дорогой,
И проходит она по твоим лишь законам.
По твоим… лишь… законам!
Наши взгляды схлестнулись, и меня затрясло. Передалось от Люси — в минуту, когда она осознала, что для ее любимого мужчины гораздо важнее собственный статус, чем их чувства. Я хорошо помнила этот момент в книге: когда он сказал, что в их отношениях все останется как есть, потому что она принадлежит другому миру.
Ты на пульсе моем держишь руку свою.
Ты сжимаешь ее с каждым днем все сильнее.
Я кричу под тобою на самом краю…
Я тобою дышу, я тобою живу, я с тобою смелею…
Сердцем, бьющимся в такт твоему.
Сердцем, что без тебя мне уже ни к чему!
Теперь за нами следили все: не только седовласый, которого я ошибочно приняла за постановщика в самом начале, но и сидящий рядом, даже секретарь с независимым видом подалась вперед.
Ничего в этом мире не решают слова,
Только сила и власть, и стоящие рядом.
Ты не сразу, увы, суть игры поняла,
Но ты стала моим изнуряющим ядом.
Каждый вздох, каждый жест, каждый взгляд,
Каждый стон…
Я тобою отравлен, но я не влюблен.
Он выдернул из моих рук планшет.
— Уловила разницу? Триаррис остается, но она уже от него отказалась. Люси уходит, но она с ним. Свободна. — Его голос, низкий и хриплый, как от сигарет, недостаточно сильный, чтобы взорвать зал, тем не менее ударил по нервам, ударил так, что захотелось ударить в ответ. Он повернулся ко мне спиной раньше, чем я успела что-либо сказать, махнул секретарю: — Ри! Следующая.
Гроу спрыгнул со сцены и направился к своему месту.
— Не остается, — сказала в линялую спину. — Потому что знает, что не сможет пережить его равнодушие.
Вскинула руку, выплавляя слова на взметнувшемся ввысь голосе:
