Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести –
Впрок пили воду черногорцы,
И жили впрок – до тридцати…
Приглашает Высоцкого с супругой к себе на дачу чрезвычайный и полномочный посол СССР в СФРЮ товарищ Степаков Владимир Ильич. Да, тот самый, что в Центральном комитете КПСС шесть лет назад заведовал отделом пропаганды и агитации. По всей видимости, именно он развернул тогда широкую пропаганду против сомнительных песенок «с чужого голоса». Партработников иногда посылают на дипломатическую работу – в порядке повышения или понижения в чине. Послать бы и нам этого посла… Но кто старое помянет – тому глаз вон, будем дипломатичны.
Начал с «Песенки про козла отпущения» – посол слушал задумчиво, поежился на словах:
Не один из вас будет землю жрать,
Все подохнете без прощения, –
Отпускать грехи кому – это мне решать
Это я – Козел отпущения!
Среди приглашенных и любимая певица советского народа Людмила Зыкина. У кого-то возникает идея объединить двух «звезд». Стали искать песню, подходящую для обоих. Затянули: «Если я заболею – к врачам обращаться не стану…» Так себе вышло. А потом, когда Высоцкий начал «Как по Волге-матушке, по реке-кормилице…», Зыкина неплохо ему подпела. Вот сенсация-то: дуэт Высоцкого и Зыкиной! Но не услышит этого народ, потому что такие вещи у нас делаются только в экспортном исполнении и для ограниченного спецконтингента.
Пожалуй, главное из того, что он написал на тридцать седьмом году жизни своей, – это «Погоня» и «Старый дом». Не просто цикл получился, а как бы маленькая поэма в двух частях – «Очи черные», и финал не только вторую песню завершает, но и замыкает кольцо:
… Сколько кануло, сколько схлынуло!
Жизнь кидала меня – не докинула.
Может, спел про вас неумело я,
Очи черные, скатерть белая?!
Два образа России. В одиночку наш человек отчаянно смел – и от любых волков ускачет. А как сойдутся вместе, то – «скисли душами, опрыщавели», «испокону мы – в зле да шепоте». Получается, что зло у нас множится в коллективных формах, а добро всегда индивидуально. Во все времена.
Может быть, «Погоню» он споет в новом фильме Хейфица – «Единственная» – по рассказу Павла Нилина с отличным названием «Дурь». И любовный треугольник там необычный. Главного героя – шофера, играет Золотухин, его жену – Проклова. Ее героиня – такая, как говорят в народе, «не б… а честная давалка» – не может устоять перед личностью в штанах. И вот очередным ее предметом становится руководитель хорового кружка Борис Ильич, которому она после задушевного разговора отдается. Высоцкому предложено этого провинциального неудачника сыграть, а если захочет – то и спеть. Предложение принято, а насчет песни – посмотрим.
На гастроли в Вильнюс труппа приехала поездом «Летува», а Высоцкий с Дыховичным и Золотухиным на «БМВ». «И какой же еврей не любит быстрой езды», – острил Золотухин, когда рулил Дыховичный. Переночевали в Минске. Ваня угощал жареными утками, подстреленными на царской охоте его тестем, членом политбюро ЦК КПСС.
Началось все нормально, а потом навис очередной срыв. Разругался с Таней, потом просил у нее прощения на глазах у всех. А самого себя простить можно, увы, единственным способом…
Сутки проспал в номере. Машину Дыховичный перегнал в Москву, куда они уже потом вместе отправились поездом. Гастроли продолжаются в Риге, но туда Высоцкий попадает не сразу. Опять в нем жизнь и смерть захотели помериться силами. Разум как будто скован, но все-таки цел и продолжает пассивно наблюдать за происходящим. Вот его несчастный владелец вырезает из себя «вшивку», вот он тем же ножом ударяет себя в грудь – но знает, что удар не смертелен. Дает Дыховичному себя скрутить и вызвать «скорую помощь», которая накладывает швы. Что потом? Пытается выброситься из окна, но чувствует, что притяжение жизни сильней. Оказывается в Склифе, через сутки выписывается, но едет не домой, а к Севе Абдулову на Немировича-Данченко, откуда его вновь везут в Склиф, предварительно вшив «эспераль» – прямо на столе.
Все-таки последние пять дней в Риге доиграл, а потом на машине – в Ленинград, на весь октябрь. В самом начале месяца туда приходит известие о смерти Шукшина. Умер Вася в сорок пять, во время съемок монументального фильма Бондарчука «Они сражались за Родину» – по одноименному недописанному роману Шолохова. Шукшин работал в начальственной картине в надежде получить добро на собственный фильм о Разине, это была его заветная мечта. И вот – конец мечтам. Все, конечно же, принялись вспоминать, как в фильме «Калина красная» Шукшин свою смерть предсказал, хотя несколько месяцев назад эту картину дружно ругали за неестественность конфликта, за отсутствие живых характеров и натужную «чуйствительность».
Шукшина Высоцкий не видел уже несколько лет, профессиональное их сотрудничество когда-то свелось к доисторическим уже разговорам по поводу фильма «Живет такой парень» – лучшей, наверное, вещи Шукшина, куда тот даже попробовал Высоцкого на роль Пашки Колокольникова, уже обещанную Куравлеву. Ранние песни Шукшин слушал на Большом Каретном – молча, без комментариев, а потом никак своего отношения к работе Высоцкого не обнаруживал. Но разве это важно сейчас? Мы всегда оставляем возможность встречи с человеком на «потом», на перспективу, а потом – известно что. Не встретимся уже, не поговорим.
Рванул в Москву, успел на отпевание и на похороны. В актерской среде особенно ощутима театральность посмертного ритуала. Для многих это продолжение ярмарки тщеславия, повод выказать себя. Хотя видишь и искреннюю боль на некоторых лицах. Всё в нас перемешано: не поймешь, где играем, а где живем. Артист – как ребенок: вот он залез на окно и грозится прыгнуть. Играет вроде и чуть ли не смеется. Но не удержишь – упадет и разобьется до смерти.
Стоя у гроба, вдруг поймал себя на мысли, что приехал как бы и на свою смерть со стороны взглянуть. Хоть и описал он уже все это в стихах с предельной точностью, а потянуло посмотреть, как это выглядит. Нехорошо… Одно оправданье: быть может, после этой репетиции, этого учебного полета, довольно скоро и нам отправляться в небеса…
Возвращался на машине, и за семьдесят километров до Ленинграда перевернулся, как в кино. И, как каскадер на съемках, остался целехонек. Помятый бок машины знакомый мастер за два дня выровнял. Ох, и задергал раб божий Владимир Господа своего! Просился, просился к нему, а тот его на место поставил: не пришла твоя очередь, поживи еще да помайся как следует!
И – давай, пиши о впечатлениях, даром что ли катался туда-сюда?
Стихи пришли, прервав непривычно долгую для него полосу молчания:
Мы спим, работаем, едим, –
А мир стоит на этих Васях.
Да он в трех лицах был един –
Раб сам себе, и господин,
И гражданин – в трех ипостасях!
Еще – ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина, –
А в землю лег еще один
На Новодевичьем мужчина.
Должно быть, он примет не знал, –
Народец праздный суесловит, –
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал…
Получилось в итоге двенадцать строф – длинновато, и финал заранее не продуман. То ли закончить словами: «Но успокоился всерьез – решительней, чем на экране», то ли поставить точку на строфе: «Всё – печки-лавочки, Макарыч! – Такой твой парень не живет!»… Появился у Высоцкого холодок профессионализма, – может быть, он необходим для настоящей поэзии?
