«КОЛЬЦО СУЩЕСТВОВАНЬЯ ТЕСНО…»
Смерть пришла вовремя, но заставила помучиться.
Это было воскресенье.
Петроградское утро 7 августа 1921 года. Половина одиннадцатого. Мама стоит слева, Люба — справа. Простился с ними молча.
Боль ушла навсегда. Криков не будет.
Тело вытянулось и отделилось. Желтеет кожа, постепенно заостряется нос. Растут усы и бородка, которых не было при жизни.
Мама сидит рядом и гладит холодную, твердую руку.
Приходят Алянский, Евгения Книпович, Надежда Павлович. В доме появляется священник — позвали все-таки.
Приходит Юрий Анненков. Сначала плачет, потом рисует посмертный портрет, фиксируя на нем две буквы: А. Б., вышитые красным на подушке.
До последнего дня знакомые хлопотали об отправке Блока за границу, на лечение. Теперь беспокойства совсем другие…
Замятин звонит Горькому: «Блок умер. Этого нельзя нам всем — простить».
Во вторник решено, что похороны состоятся в среду, 10 августа. Через газеты оповещать поздно. В типографии на Моховой печатают извещение на голубой бумаге, тысячу экземпляров. Расклеивают по городу. С вечера Офицерскую улицу начинают заполнять люди. Читатели.
И утром они собираются у ворот дома. Здесь и некоторые писатели — «всё, что осталось от литературы в Петербурге», как подумает и напишет Замятин. Сам он среди тех, кто несет на руках гроб — вместе с Андреем Белым, Владимиром Гиппиусом, Вильгельмом Зоргенфреем, Евгением Ивановым и Владимиром Пястом.
На Васильевский остров Блока проносят по Офицерской улице, мимо Мариинского театра, по Николаевскому мосту. Всего от дома до Смоленского кладбища – шесть километров пути.
Ахматова, приходившая «к поэту в гости» на Офицерскую в декабре 1913 года, сложит поэтический рассказ о последней с ним встрече:
Принесли мы Смоленской Заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, —
Александра, лебедя чистого.
Марина Цветаева, которая так и осталась Блоку незнакомой, но видела и слышала его на двух вечерах, продолжает метафизический диалог с ним:
Было так ясно на лике его:
Царство мое не от мира сего…
Не обходится и без комических эпизодов. Некий стихотворец, не сообразуя ритм со смыслом, выступает перед публикой с неоправданно задорным некрологом:
Умер, умер, умер
Александр Блок.
Или такой случай. Пушкинист Сергей Бонди, гуляя по дачному поселку под Петербургом, встречает печального Федора Сологуба. Тот, не здороваясь, произносит два слова:
– Блок умер.
Постояли, помолчали. Потом весь вечер бродили, вспоминая.
Наутро пушкиниста потянуло снова наведаться к поэту. По дороге его окликает соседка:
– Слышали, какое несчастье у Сологуба случилось?
И в ответ на вопросительный взгляд продолжает:
– Клока у него умерла. Он уж так убивался вчера.
«Клокой» в этих местах называли курицу-несушку. По тем голодным временам она ценилась чрезвычайно высоко.
По поводу этого недоразумения Сологуб потом сочинит стихи, обращаясь, конечно, не к соседке, а к бездушным «морлокам» (человекоподобным существам из уэллсовской «Машины времени»):
Объяснять морлоку — это, мол, не клока,
Это наш любимый стихотворец Блок?
Не трудите мозги темного морлока,
Что стихи морлоку? Что морлоку Блок?
Двадцатого сентября в берлинской газете «Руль» опубликованы стихи Вл. Сирина — под этим псевдонимом с недавних пор печатается Владимир Набоков:
Пушкин — радуга по всей земле,
Лермонтов — путь млечный над горами,
Тютчев — ключ, струящийся во мгле,
Фет — румяный луч во храме.
Все они, уплывшие от нас
в рай, благоухающий широко,
собрались, чтоб встретить в должный час
душу Александра Блока.
Красивая картина. Сам Блок, правда, представлял посмертное странствие души иначе, не так благостно. Новую жизнь он видел как еще один, не менее трудный путь:
Умрешь — начнешь опять сначала…
Только теперь каждое событие приобретает свободный от обыденности смысл. Sub specie aetemitatis. Sub specie mortis. Под знаком вечности. Под знаком смерти.
РОЖДЕНИЕ. СЫН И ОТЕЦ
Мир, в который он пришел, был женский мир. И таким остался до последнего дня.
Женственность — и среда, и почва, и тема, и музыка.
Ректорский дом на Университетской набережной, комната в верхнем этаже. Воскресное утро 16 ноября 1880 года. Маленькая двадцатилетняя мама, Ася Бекетова, дарит ему жизнь. Первой его принимает на руки прабабушка — Александра Николаевна Карелина. А еще его появления ждут бабушка Елизавета Григорьевна и три тети — Екатерина, Софья и Мария.
Мужской мир — внизу, в первом этаже. У деда, Андрея Николаевича Бекетова, с субботнего вечера длится традиционный прием — с чаем, бутербродами и серьезными разговорами.
А отец, Александр Львович Блок, приват-доцент государственного права, сейчас в Варшаве. Отправился туда сразу после в Петербурге. В вагоне третьего класса, по недостаточности средств. Дед уговорил его оставить Асю здесь: о Варшаве память дурная, там у Блоков родился мертвый ребенок. И вот, слава Богу, является желанный наследник.
Судьба на первое время постарается оградить отрока от страшного мира. Но он будет сам его искать. К бекетовской гармонии присовокуплять блоковский демонизм: «Познай где свет, поймешь, где тьма».
И когда примется за эпическое повествование об истории своего рода, то первые страницы жизни автобиографическою героя будут выглядеть там, в неоконченной поэме «Возмездие», несколько иначе:
В семье — печаль. Упразднена,
Как будто, часть ее большая:
Всех веселила дочь меньшая,
Но из семьи ушла она,
А жить — и путанно, и трудно:
То — над Россией дым стоит…
Отец, седея, в дым глядит…
Тоска! От дочки вести скудны…
Вдруг возвращается она…
Что с ней? Как стан прозрачный тонок!
Худа, измучена, бледна…
И на руках — лежит ребенок.
Драматизм сгущен, но не выдуман: мать и отец после его рождения уже не сойдутся. На Рождество отец приедет посмотреть на сына и первый вопрос будет: какого цвета глаза? Подойдет к спящему младенцу и начнет поднимать ему веки. Начнутся ссоры, он поселится у своей родни возле Дворцового моста и потребует, чтобы жена приходила к нему ежедневно. Уедет в Варшаву, вымогнув у нее обещание приехать к нему весной. Но вскоре получит письмо о том, что она не приедет никогда.
