Я наивен — ты наивна,
Остальное пустяки.
Да, для непритворной духовной дружбы, для глубокого творческого взаимодействия «пустяками» могут остаться даже принципиальные политические разногласия. Зинаида Гиппиус и устно и письменно высказала немало резких слов по адресу автора «Двенадцати», но называть это «травлей», как было принято в советское время, не вполне адекватно.
Многие отшатнулись от Блока после «Двенадцати». Помимо Мережковского с Гиппиус, помимо уже упомянутых Ф. Сологуба, В. Пяста, А. Ахматовой, это еще и Вяч. Иванов, Г. Чулков. М. Пришвин… Поэт болезненно переживает бойкот и наступившую за ним духовную изоляцию. Однако о сделанном, о созданном не жалеет. Не в силу некоей политической стойкости, а в силу верности художническому инстинкту. Поэма раздражила современников и бывших единомышленников Блока не только шокирующей идеологической оболочкой, но и слепящей эстетической новизной. Неосознанную творческую ревность она вызвала не только у противников нового строя, но и, например, у Маяковского. «Фу, какие немощные ритмы»» — брюзжал он, а потом, в 1927 году ввел в поэму «Хорошо!» поэтически беспомощный пассаж о Блоке. «Но Блоку / Христос / являться не стал, / У Блока / тоска у глаз. / Живые, / с песней / вместо Христа, / люди / из-за угла» — это уровень прямо-таки булгаковского Ивана Бездомного.
Разлука Блока с его привычной творческой средой была абсолютно неизбежна. И сегодня, по прошествии почти столетия, мы можем оценить ситуацию с «Двенадцатью» более глубоко и основательно, чем, скажем, зарифмовавший в 1970 году общепринятые тогда представления Е. Евтушенко: «Вам, кто руки не подал Блоку, / затеяв пакостную склоку / вокруг “Двенадцати”, вокруг / певца, презревшего наветы…» и т. п., где поэты, осудившие Блока, именуются «болотом» и «мелюзгой»… Нет, это была отнюдь не мелюзга, это были хранители культурных традиций, представители российской литературно-художественной элиты. Новаторское искусство почти неизменно вступает в противоречие с культурным каноном, причем «сопротивление материала» часто выражается в претензиях не чисто эстетического, а политического, моралистического, познавательного характера. Искусство спорит с «неискусством», и это равноправный, необходимый диалог.
Оппоненты Блока заблуждались эстетически, но в социально-политической и культурно-гуманистической оценке Октябрьской революции и советского строя они были правы. И Блок на исходе жизни по сути дела придет к тем же представлениям.
Среди важных событий 1918 года — знакомство Блока с Самуилом Алянским. 13 июня молодой Алянский появляется на Офицерской в качестве «книгопродавца» и закупает у Блока двадцать его книг на сумму в 200 рублей. А потом у него возникает страстное желание заняться изданием блоковских произведений. Автор предлагает ему еще никому не обещанную, напечатанную пока только в газете поэму «Соловьиный сад». Алянский с его другом Василием Васильевым находят типографщика, увлеченного Блоком и готового напечатать книжечку в кредит. Издательство решено назвать именем сказочной птицы — «Алконост». Логотип рисует гимназический приятель Алянского и Васильева — Юрий Анненков.
Три тысячи экземпляров расходятся, кредит выплачен, Алянский уговаривает Блока принять гонорар в размере половины от общей прибыли. Теперь впору взяться за издание «Двенадцати». Причем с иллюстрациями. Блок к такому замыслу относится с опаской, но рисунки, выполненные Юрием Анненковым, ему приходятся по душе. Именно такой художник был нужен, сочетающий в своем почерке авангардную условность с элементами гиперреализма. Анненков оказался конгениальным иллюстратором еще и потому, что его духовный путь после 1917 года сходен с блоковским: очарование революцией как бурей, метелью, музыкой, а потом горькое отрезвление (почувствовав свою внутреннюю несовместимость с советской властью и советским искусством, художник в 1924 году приедет в Венецию на выставку, станет «невозвращенцем» и оставшуюся жизнь проведет в Париже).
В процесс иллюстрирования Блок включается по-соавторски: так, он добивается от художника, чтобы Катька точно соответствовала его, блоковскому, представлению. Анненков в конце концов находит в качестве натурщицы истинно «толстоморденькую» Дуню, которая, правда, о Блоке не слыхала, и делает портрет, который Блоку нравится. А Христос — каким он должен быть? Сгорбленная фигурка с флагом в руках — это не то. Анненков отказывается от буквализма и заменяет фигурку, как он сам напишет, «бесформенным силуэтом, слившимся с флагом».
В итоге — синтез поэзии и изобразительного искусства состоялся. Нередко высказывалось мнение, что адекватные иллюстрации к литературному шедевру в принципе невозможны (Ю. Тынянов даже посвятил этому отдельную полемическую статью «Иллюстрации»). Но у каждого правила бывают исключения, и порой весьма убедительные.
В конце ноября «Двенадцать» выходят в большом формате как «эксклюзивное» издание тиражом триста экземпляров. Оно распространяется по подписке, двадцать пять именных экземпляров Анненков раскрашивает акварелью от руки. В декабре – новый тираж, уже десять тысяч экземпляров.
ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ
Из шестидесятой записной книжки Блока (1919):
«15 февраля. Утром — телефон С. П. Ремизовой об аресте А. М. Ремизова. В 12 час. с Бакрыловым к Луначарскому. Ааронов. С Бакрыловым в отдел. Телефон к Тихонову. Вести об ареста Штейнберга, Петрова-Водкина, Эрберга. Вечером после прогулки застаю у себя комиссара Булацеля и конвойного. Обыск и арест. Ночь в компании в ожидании допроса на Гороховой.
16 февраля. Допрос у следователя Лемешева около 11 ч. утра. Около 12-ти — перевели в верхнюю камеру. День в камере. Ночь на одной койке с Штейнбергом. В 2 часа ночи вызов к следователю Бойковскому (второй допрос). Он возвратил мне документы.
17 февраля. Освобождение около 11 ч. утра. Дом и ванна. Телефоны. Оказывается, хлопотали М. Ф. Андреева и Луначарский».
Из протокола допроса А. А. Блока: «В партии левых с.-р. никогда не состоял и не поступил бы ни в какую партию, так как всегда далек был от политики…»
[37]
Тот факт, что Александр Блок был арестован петроградской ЧК и в течение полутора суток пробыл за решеткой, не принадлежит к числу хрестоматийно известных подробностей биографии поэта. Не то чтобы он был цензурно засекречен, но в советское время было не принято его педалировать. Так, в довольно подробной «Хронологической канве жизни и творчества Александра Блока», составленной Вл. Орловым и помещенной в седьмом томе собрания сочинений в восьми томах (1963), злополучный арест просто не упоминается. А воспоминания А. З. Штейнберга, оказавшегося рядом с Блоком в камере и подробно о том поведавшего, не переиздавались вплоть до 2008 года, когда с небольшими сокращениями они были включены (под заглавием «Ночь в ЧК») в книгу «Блок без глянца», вышедшую в Санкт-Петербурге в рамках «Проекта Павла Фокина».
