Восьмого мая Блок вместе с Алянским приезжает в Москву. В тот же день выступает в Политехническом музее, чтение стихов предваряется научной речью П. С. Когана. Там же с изрядным успехом проходят еще два вечера, а 14 мая — выступление Блока во Дворце искусств — так окрестил поэт и культуртрегер Иван Рукавишников учреждение, организованное им в старинной усадьбе на Поварской улице (дом князей Долгоруковых, потом графа Соллогуба; возможный прототип «дома Ростовых» в «Войне и мире»). Колоритный, похожий на Дон Кихота Рукавишников представляет поэта публике. Блок читает прозаическое вступление к «Возмездию» и третью главу поэмы. Среди слушателей — Марина Цветаева с дочерью. Как запомнилось присутствовавшему там Павлу Антокольскому, слова «Education sentimentale» Блок, обычно безупречный в смысле прононса, почему-то произнес на семинаристский манер как «эдюкасьён сантиманталь». Очевидно, это знак дисгармонии: какое уж там «чувствительное воспитание» в новых условиях!
А в Политехническом Блок, напротив, эпатировал публику декламацией на чистейшей латыни эпитафии, которую Полициано написал художнику Фра Филиппо Липпи. Блок прочитал этот текст в 1909 году на гробнице в Сполетском соборе, а потом перевел на русский и поместил как заключение в цикле «Итальянские стихи». Чуковский рассказывает, что этой причудой Блок отреагировал на раздражившего его слушателя в шапке, стоявшего близко к сцене, и довольно резонно объясняет случившееся высокой чувствительностью поэта. Италия для Блока в то время — антитеза «марксистской вони». В воспоминаниях Ю. Анненкова запечатлены отчаянные возгласы поэта, вспоминавшего Венецию с ее Золотым домом и мостом Вздохов: «О, Са’d’Oro! О, Ponte dei Sospiri!»
При всем том любовь публики придала Блоку жизненных сил. Подбодрили и встречи с Балтрушайтисом (зазвавшим Блока в писательскую «артель»), с Вячеславом Ивановым и с
Георгием Чулковым в доме у Коганов. Обедал Блок со Станиславским, разговаривал с Немировичем-Данченко в Художественном театре. Надежда на сценическую жизнь «Розы и Креста» пока не утрачена.
По возвращении домой Блок частенько наезжает в Стрельну. Лето выдалось необычно теплое. «Жара и благодать», «Жар настоящий. Упоительно», «По слухам, 40°. Стрельна. Упоение природой», — фиксирует он в записной книжке. Поэт со вкусом занимается заготовкой дров, он бодр. Физически.
Два вечера Блока проходят в Доме искусств, во втором участвует и Любовь Дмитриевна с чтением «Двенадцати». Но, несмотря на успех, он отмечает: «…не могу наладить нервов после моего вечера». И отказывается от выступления в Доме писателей.
Лето 1920 года ознаменовано первой и последней попыткой Блока взять на себя бразды правления и поруководить литературным процессом. В Москве Брюсов создает Союз поэтов и поручает молодой поэтессе Надежде Павлович устройство питерского филиала. 22 июня Павлович отправляется с этой миссией на Офицерскую (с Блоком они уже были знакомы), а 27 июня Блок избирается председателем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов.
Его неудачное «начальствование» обычно объясняют тем, что в союзе доминировали «гумилёвцы», более «правые», чем Блок, и в политическом, и в эстетическом плане. Это, в общем, верно, но есть и более глубокая причина — личностного свойства. Блок никогда не был кружковым «гуру», он не склонен «вещать», «зомбировать» людей и сплачивать их вокруг себя. Вокруг него не «роятся», как вокруг Брюсова, Горького, Гумилёва. Все это закономерно приводит к тому, что 5 октября после общего собрания союза Блок отказывается от председательствования. 13 октября в записной книжке значится: «Утром пришло поэтов пятнадцать и заставило меня остаться председателем Союза». Не упомянут Гумилёв, который возглавлял делегацию (согласно свидетельству Павлович, изложенному пятистопным ямбом в ее поэме о Блоке).
Номинально Блок остался на посту, но от организационных обязанностей он свободен
[38].
Вот дневниковая запись:
«Вечер в клубе поэтов на Литейной, 21 октября, — первый после того, как выперли Павлович, Шкапскую, Сюннерберга и Рождественского и просили меня остаться.
Мое самочувствие совершенно другое. Никто не пристает с бумагами и властью.
Верховодит Гумилёв — довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилёвым».
Отметим внутреннюю объективность Блока: он отдает должное Гумилёву как харизматическому лидеру. Вообще, противостояние двух поэтов обладает таким сложным духовно-эстетическим драматизмом, что не стоит применять к нему бытовые моралистические критерии вроде «зависти» или «мстительности». Нет этого — ни с той, ни с другой стороны.
Продолжим, однако, цитирование этой чрезвычайно важной записи: «Гвоздь вечера — И. (Осип. — В. Н.) Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилёвское распевание. Постепенно привыкаешь, “жидочек” прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилёв определяет его путь: от иррационального к рациональному (противуположность моему). Его “Венеция”. По Гумилёву — рационально все (и любовь и влюбленность в том числе), иррациональность лежит только в языке, в его корнях, невыразимое».
Обратим сначала внимание на последнюю фразу. Блок фиксирует эстетическое кредо Гумилёва, не выражая своего мнения. Он вообще, как мы знаем, к теоретизированию не очень склонен. Но творческая практика Блока, думается, принципиально расходится с гумилёвской моделью. Блок не меньше, чем акмеисты, использовал иррациональность языка, сам способ сочетания слов у него парадоксален. Но ту же степень иррациональности он открывал в человеческой природе, для него внутренне парадоксальны «и любовь и влюбленность», и все прочие чувства. Мир и язык у Блока взаимодействуют как две эквивалентные сущности. Его слово раскрепощено, свободно от уз обыденности, но эта свобода для Блока настолько естественна, что он ею не упивается.
Идеи, которые Гумилёв развивал в тот вечер, афористически воплотились затем в знаменитом стихотворении «Слово» (1921): «Но забыли мы, что осиянно / Только слово средь земных тревог, /И в Евангелии от Иоанна / Сказано, что слово это — Бог». Блок таких гимнов Слову не слагал, он не нуждался в фетишизации языка, не поклонялся ему, а жил с ним на равных. Он сам был тем самым всесильным Словом, которое гармонично соединяло жизнь и смерть, любовь и ненависть, радость и страдание, веру и неверие, «не противопоставляя их друг другу, а сливая их химически», пользуясь удачным выражением Гумилёва из его рецензии на блоковские «Ночные часы», написанной в 1910 году.
Разность позиций Блока и Гумилёва несводима к антитезе «символизм — акмеизм», за ней стоит фундаментальный творческий вопрос, актуальный и для наступившего XXI столетия. Что есть язык для поэзии, для литературы — цель или средство? Или, может быть, язык — равноправный соавтор поэта?
