Любовь Дмитриевна в своих записках цитирует почти юмористическое стихотворение Лидии Лесной (молодой поэтессы и актрисы, вместе с которой Л. Д. играла в театре в 1914 году). Стихи — о любви японки и японца, который однажды «целовал негритянку», что, однако, не было изменой: ведь «он по-японски с ней не говорил». Принимая эту поэтически-парадоксальную логику, Любовь Дмитриевна размышляет: «С Андреем Белым я могла бы говорить „по-японски”; уйти с ним было бы сказать, что я ошиблась, думая, что люблю Сашу, выбрать из двух равных». То есть, говоря без шуток, между Любовью Дмитриевной и Белым отсутствовал (не успел начаться или не мог состояться?) духовно-эстетический диалог, отдельный от Блока.
Белый совершенно искренен в своей эмоциональной агрессивности, но непоправимая ошибка им совершена. И возмездие неизбежно. Не Блоки ему отомстят, а некоторая высшая сила, которая не прощает перехода от высокой самоотверженности к амбициозной соревновательности, от веры в чудо к элементарно-эгоистическим страстям.
СТРАСТИ ПО РЕВОЛЮЦИИ
У Блока с каждым из близких людей отдельный диалог, особый эмоциональный контекст на двоих. Политические страсти – это с давних времен общее увлечение сына и матери.
«Все эти дни мы с Сашей предаемся гражданским чувствам, радуемся московскому беспокойству и за это встречаем глубокое порицание домочадцев», — пишет Александра Андреевна Андрею Белому 27 сентября 1905 года.
О революции и Христе 8 октября Блок беседует с Евгением Ивановым. Двумя днями позже появляются два стихотворения: «Вот он — Христос — в цепях и розах…» и «Митинг». Между ними есть связь. В балладе о митинге уличный оратор-пропагандист предстает пророком, носителем высшей истины, погибающим от камня, брошенного из толпы. Его смерти сопутствует преображение:
И в тишине, внезапно вставшей,
Был светел круг лица,
Был тихий ангел пролетавший,
И радость — без конца.
Откуда свет, откуда источник вечной радости? В жертвенной гибели, ощущение которой пережито автором как собственное. Освобождение через смерть. Это пафос отнюдь не политический. Блоку довелось видеть и слышать публичных агитаторов, об одном из них он писал матери: «…ясно, что сгорает совсем не этим, а настоящим».
И сам он в бурные октябрьские дни 1905 года сгорает настоящим. То есть тем, что происходило с ним всегда и продолжается теперь.
Стачки и митинги в Москве и Петербурге. Забастовка всех железных дорог. Все это разогревает душу, повышает внутреннюю температуру. Гуляя с Евгением Ивановым по Соляному переулку, Блок вновь жалуется, как неуютно ему постоянно пребывать на границе добра и зла: «…Меня все принимают за светлого, а я ведь темный, понимаешь?» И спрашивает друга на прощанье:
— Женя, я есть или нет?
Разговор происходит 17 октября, как раз в тот день, когда подписан царский манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», обнародованный днем позже. Обещана свобода. Восемнадцатым числом датированы два блоковских злободневные по тематике и вызывающе «вечные» по способу ее осмысления: «Вися над городом всемирным…» и «Еще прекрасно серое небо…».
Упрощением было бы сказать, что автор «против» революции: нет, всё гораздо сложнее и тоньше. Но видеть здесь авторское «за», вычитывать апологию революции – еще большее искажение многозначного поэтического смысла.
Точкой поэтического отсчета, точкой исторического обзора выбраны Зимний дворец и статуя Медного всадника. Восставшие массы в обоих стихотворениях названы «чернью». При этом и монархический мир, и мир народный представлены как две музыкальные темы:
…Еще монарха в утре лирном
Самодержавный клонит сон.
……………………………………
И голос черни многострунный
Еще не властен на Неве.
И «верхи», и «низы» воспринимаются поэтом прежде всего эстетически, как две от века данные сущности:
…Но тихи струи невской влаги,
И слепы темные дворцы.
Восстание символически уподоблено наводнению: здесь развивается мифология пушкинского «Медного всадника» А «слепота» дворцов — реальная подробность: тем утром царская семья отсутствовала, находясь в Петергофе. Финал логически неожидан, но подготовлен музыкально: утренняя тишина примирила две мелодии, однако их конфликт неизбежен. И разрешиться он может только трагически:
И если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.
(«Вися над городом всемирным…»)
Сколько людей рассматривало и описывало знаменитый фальконетовский памятник Петру I на Сенатской площади. А Блок еще обратил внимание на то, что змей, которого топчет царский конь, остается невредим: вьется между ног, но ни в одном месте не придавлен. Что это значит в переводе с языка поэзии на язык политики?
В советское время данный вопрос решался просто. «…Существо мысли совершенно ясно: по-настоящему еще “не сдавлен" ни один сустав старого мира», — уверенно утверждал Вл. Орлов.
Но если исходить из внутренней образной логики стихотворения, возникает резонное сомнение: зачем император Петр, «предок царственно-чугунный» нынешнего царя, станет топтать конем «старый мир», монархический порядок? По мысли скульптора и заказчицы монумента Екатерины II, змея – нынешние враги Российской империи. А по мысли Блока?
Этим непростым вопросом задалась Аврил Найман: «Кто змей? Враг императора — революция? Враг свободы – старый режим? Или враг человеческий — черт? Поэт, по своему обыкновению, разъяснений не дает».
Думается, ближе всего все-таки будет ответ: «черт». Иначе говоря, мировое зло, с которым не в состоянии сладить ни восставшая чернь, ни монарх, ищущий с ней компромисса. Ибо и самодержавие, и революция суть два воплощения единого зла. Такой смысл слышится в многозначной словесной музыке.
Не менее загадочно второе стихотворение:
Еще прекрасно серое небо,
Еще безнадежна серая даль.
Еще несчастных, просящих хлеба,
Никому не жаль, никому не жаль.
Кажется, никто до Блока не назвал серое прекрасным. Да, мир прекрасен в состоянии «еще», до разрушительных попыток его улучшить и переделать. И то, что «никому не жаль» несчастных и обездоленных, — это меньшее зло, чем справедливый по видимости, но жестокий по сути бунт толпы:
И над разливами голос черни
Пропал, развеялся в невском сне.
И дикие вопли: Свергни! О, свергни!
Не будят жалости в сонной волне…
Стремление «свергнуть» власть отрицается не кем-то, а Невой, то есть самою природой, самим мирозданием. Автор на этот раз отождествляет себя не с бунтарями, а с оплотом вековой власти:
