Поэтическому зданию предстоят еще новые достройки, но глядя на него, что называется, из будущего, можно заметить, что к концу 1910 года принципиальная структура уже сложилась. Для нас, знающих теперь весь корпус блоковской лирики, пока не хватает здесь «Шагов Командора», «Плясок смерти», стихотворений «Приближается звук. И, покорна щемящему звуку…», «И вновь порывы юных лет…», «Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный…», «К Музе», «Анне Ахматовой», «Голос из хора», «Перед судом», циклов «Жизнь моего приятеля» и «Кармен»… Но все эти шедевры, появляясь, будут органично вписываться в третью книгу стихотворений. Пожалуй, и слагаться они будут с осознанным или неосознанным учетом уже состоявшейся блоковской книжной архитектуры.
ПОПЫТКА ЭПОСА
Третьего января 1911 года Блок пишет матери: «Вчера я дописал (почти) поэму, которую давно пишу и хочу посвятить Ангелине». Имеется в виду повествование об отце (рабочие названия: «1 декабря 1909», «Отец», «Варшавская поэма»), которое станет потом третьей главой поэмы «Возмездие». Первые наброски были сделаны полгода назад.
Отныне в жизни поэта появляется новое действующее лицо. Поэма, которая будет сопровождать его десять с лишним лет – до самого конца. Конца жизни, но не произведения. Поэма будет писаться с долгими перерывами, несколькими приступами (1911, 1912, 1913, 1914, 1916 годы) вплоть до июля 1921 года и останется незавершенной.
Замысел по ходу будет углубляться, пока не сделается по сути неосуществимым. «Жизнь — без начала и конца…» — такова первая строка пролога к поэме. Может быть, на подсознательном уровне автор и хотел, чтобы поэма никогда не кончалась и жизнь тем самым бы продлилась. Может быть, в этом и состоял, говоря современным языком, авторский проект? Может быть, структура поэмы соответствует тому творческому принципу, который со второй половины XX века стали называть «нон-финито» (от итальянского «не окончено») — применительно к некоторым скульптурам Микеланджело, к роденовскому памятнику Бальзаку, где фигуры не отделены полностью от каменной основы. Если же говорить о «нон-финито» в литературе — это окончание сюжета на многоточии (или на двух тире, как в стерновском «Сентиментальном путешествии»), это строфы, состоящие из точек, как у Байрона в «Дон Жуане» и у Пушкина в «Евгении Онегине», это хлебниковское «Ну, и так далее» при чтении стихов вслух. В общем, это сознательное размывание границы между произведением и реальностью.
Заглянем в финал «Возмездия». Его окончательный текст завершается стремительно-динамичным периодом из двадцати восьми строк — это одно синтаксическое предложение, начинающееся словами «Когда ты загнан и забит…». Приведем самый конец:
И в этот несравненный миг —
Узоры на стекле фонарном.
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь —
Всё вспыхнет в сердце благодарном.
Ты всё благословишь тогда,
Поняв, что жизнь — безмерно боле.
Чем quantum satis Бранда воли,
А мир — прекрасен, как всегда.
……………………………………..
Ряд точек — знак открытости и незавершенности. Но строка «А мир — прекрасен, как всегда» звучит как окончательное, последнее авторское слово (усиливающий повтор строк из наша: «Сотри случайные черты —/ И ты увидишь: мир прекрасен»), С эмоциональной безошибочностью поэт выбирает здесь форму второго лица: не «я» (автор), не «он» (герой), а «ты» — читатель. Автор как бы отдает свое творение в руки собеседника, рассчитывая на его сотворчество, доосмысление написанного. В общем, перед нами оконченное неоконченное произведение – такой оксюмороно напрашивается. Не завершен сюжет, но есть музыкальное целое.
И еще один осюморон: это поэма экспериментально-традиционная. Блок обращается к повествовательному канону XIX века, к пушкинскому четырехстопному ямбу, отказывается от новейшей ритмики, от символистской многозначной образности. Такая преднамеренная «старомодность» не облегчала творческую задачу, а усложняла ее. Удастся ли связать два века — и стилистически, и исторически? Получится ли передать дух современности старинным слогом?
Это можно проверить только опытным путем. Блок начинает писать поэму как бы в соавторстве с жизнью — собственной и общероссийской. Ждет, что ему подскажет само время Экспериментальный способ работы.
Примечательно, что поначалу поэма пишется спонтанно, лишь к концу 1911 года возникает потребность продумать замысел. 25 ноября, прочитав готовую часть текста матери и тетке, Блок отмечает в дневнике: «Совершенно слабо, не годится, неужели ничего не выйдет? Надо план и сюжет». 3 декабря, после похорон «дяди Николая» (младшего брата деда А. Н. Бекетова), замысел обсуждается дома у Александры Андреевны.
«Мама дала мне совет — окончить поэму тем, что “сына” поднимают на штыки на баррикаде.
План — четыре части — выясняется.
I — “Демон” (не я, а Достоевский так назвал, а если не назвал, то и ben trovato
[27]), II — Детство, III — Смерть отца, IV– Война и революция, — гибель сына».
В четвертом пункте, естественно, имеются в виду Русско-японская война и революция 1905 года. Александре Андреевне гибель героя на баррикаде представляется красивой картинкой. Сын тоже порой вспоминает о пятом годе романтически, например, он размышляет в дневнике о Маше Добролюбове («Деве-Революции»): «Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог быть иной».
Поясним. Мария Добролюбова в 1906 году покончила самоубийством, не решившись пойти на порученный террористический акт. Двадцатидевятилетняя женщину ушла от революции, заплатив за причастность к ней самую дорогую цену. Какой «иной ход» мог быть здесь? Не сам ли Блок почувствовал бесперспективность русской революции, передав это ощущение в таких стихах, как «шли на приступ. Прямо в грудь…», «Вися над городом всемирным…». «Еще прекрасно серое небо…»?
Впрочем, от эффектного финала Блок откажется, а число глав сведется к трем. В июле 1919 года, готовя к публикации третью главу. Блок напишет к ней предисловие, в котором изложит и «сценарий» поэмы, и суть ее замысла.
Творческая история поэмы сложна и прихотлива, этой теме посвящено множество научных работ, начиная с книги П. Медведева «Драмы и поэмы Ал. Блока. Из истории их создания» (1928) и вплоть до наших дней. Существует мнение о том, что, несмотря на незавершенность поэмы, ее замысел в принципе был плодотворен: «Подвиг поэтической воли и мысли» (Д. Е. Максимов). Или: «Такой разнообразной вместимости остросоциальных, философско-психологических, жанрово-бытовых, реально-достоверных и в то же время поэтически–обобщенных аспектов изображения русская поэма еще не знала. Поэт — в прошлом “лирик” — достиг безусловно новых рубежей творчества — эпичности с ее многоплановостью и глубиной» (И. А. Ревякина).
Считаем необходимым довести до читателя эту точку зрения, прежде чем высказывать иную. Впрочем, тут же надо упомянуть и о негативных откликах на поэму, первый из которых прозвучал уже в январе 1911 года: после того как Блок прочитал на «Башне» первую редакцию варшавской главы, Вячеслав Иванов (по свидетельству Сергея Городецкого) укорил автора в измене символизму и в «богоотступничестве». Много позднее, в 1940 году, Анна Ахматова на вопрос Л. К. Чуковской о «Возмездии» отвечала: «Терпеть не могу первую главу. Вообще все не люблю, кроме Вступления и Варшавы». Не случайно Ахматовой, как раз в то время приближавшейся к созданию своей новаторской «Поэмы без героя», «Возмездие» казалось безнадежно архаичным. «Встреча войск — так и Случевский мог написать», — добавит она двумя годами позже. И автор «Возмездия», и автор «Поэмы без героя» ориентировались на пушкинский образец, на «Евгения Онегина». И, по мысли Ахматовой, Пушкин своей «онегинской строфой», своей непринужденной повествовательной интонацией «опустил шлагбаум» для продолжателей, для всех, кто писал поэмы четырехстопным ямбом, в том числе для Баратынского и Лермонтова. И для Блока как автора «Возмездия». Сама же Ахматова пошла иным путем, модифицируя некрасовский трехсложник, применив в «Поэме без героя» «ахматовский дольник» и создав для нее особенную «ахматовскую строфу».
