И все же вопрос «Возмездия» несводим к чисто академическим проблемам соотношения эпического и лирического начал, выбора стихотворной системы и стилистического решения. Рискнем высказать предположение дело в этической стороне, в том, что идея «возмездия» обнаружила однобокость и, в конечном смысле, нравственную несправедливость.
«Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла, я хочу предпослать наброску последней главы рассказ о том, как поэма родилась, каковы были причины ее возникновения, откуда произошли ее ритмы» — так начинается авторское вступление 1919 года. Да, революция уже произошла, и Блок успел не только запечатлеть ее двусмысленный облик в «Двенадцати», но и ощутить, как конкретная, не мечтательная революция начинает оборачиваться своей однозначно-разрушительной, жестокой стороной.
Здесь нам никак не обойтись без забегания вперед. И не только в масштабе земной жизни Блока, но и оглядываясь на «невиданные мятежи» из нашего, сегодняшнего времени.
Начав повествование с 70-х годов XIX века, автор поэмы стремится обозначить объективный ход исторического процесса, иллюстрируя его примером собственной семьи. Субъективный, эмоциональный по натуре, Блок неожиданно вдохновляется примером рационалиста и позитивиста Золя с его романным циклом «Ругон-Маккары» и мечтает воплотить родовое начало «в малом масштабе». Весь ход и «мысли семейной», и мысли социальной должен был подвести к тому, что и отец, и сын (как и все русское дворянство) были поражены некоей духовной «болезнью века», за которую должны были понести неминуемое возмездие.
Но есть огромная разница между индивидуальной позицией «Я виноват» и социальным постулатом «Мы виноваты». «Меа culpa» («Моя вина») — традиционная формула покаяния, но ее не так просто перевести во множественное число, в некое «Nostra culpa» («Наша вина»). Самоистязание, моральный мазохизм — дело личного выбора, но принуждение к нему других неминуемо оборачивается насилием.
Символ «возмездие» прекрасно работает в лирическом контексте. (Кстати, Андрей Белый еще в 1901 году написал стихотворение «Возмездие» о распятом пророке в четырех частях; оно вошло потом в книгу «Золото в лазури» и помешено неподалеку от лирического триптиха «Блоку».) У Блока раздел «Возмездие» впервые появляется в «Ночных часах», потом состав этого цикла варьируется и в итоге в третьей книге стихотворений он включает в себя семнадцать произведений 1908-1913 годов. Здесь заглавный символ становится своеобразным музыкальным ключом. Дополнительный оттенок смысла приобретает открывающее цикл стихотворение «О доблестях, о подвигах, о славе…». Само слово «возмездие» обнаруживает неоднозначность, многогранность (кстати, изначально «возмездие» означает не только «месть», «кару», но и «награду»). По-разному высвечивается щемящий трагизм стихотворения «На смерть младенца» и патетический трагизм «Шагов Командора».
А что же с контекстом эпическим? Здесь обвинительный уклон ведет автора в сторону категоричности и однозначности. Вот часто цитируемое начало первой главы поэмы «Возмездие», где обыгрывается строка Баратынского «Век шествует путем своим железным»:
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
Здесь — неповторимая блоковская музыкальность. «Беспечный» — тонкий неоднозначный эпитет, играющий рядом со словом «беззвездный». Драматизм судьбы человека в большом мире. Но чуть дальше идут пассажи, где руку Блока узнать почти невозможно:
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…
Ноль музыки. Риторика в духе и стиле журнально-газетной «обличительной» поэзии 1860-х годов. Почему же срывается поэтический голос на безличный фальцет?
Потому что источник музыки Блока — его индивидуальность. «Общие» идеи у него не звучат, они глушат мелодию.
То же на уровне сюжета и характеров. Слишком индивидуален «случай Блока», слишком неповторимы и его судьба, и судьба бекетовского рода, и судьба отца поэта. Не поддаются они обобщению, приведению к некоему общему социальному знаменателю. Может быть, в том и состоит своеобразие такого феномена, как «русская интеллигенция», что он складывается из множества непохожих друг на друга людей. От поколения к поколению здесь происходит все большая индивидуализация: в отце больше индивидуального, чем в деде, в сыне — больше, чем в отце. Судьба интеллигенции в этом смысле заведомо не эпична, это всякий раз уникальная лирическая драма.
Попытка обобщить, типизировать историю своей семьи вступает в непреодолимое противоречие с автобиографическим материалом. Вот в третьей главе описываются похороны отца на кладбище, которое по-польски называется «Воля». Это наименование дает повод для раздумья:
Да! Песнь о воле слышим мы,
Когда могильщик бьет лопатой
По глыбам глины желтоватой.
Когда откроют дверь тюрьмы;
Когда мы изменяем женам,
А жены — нам; когда, узнав
О поруганьи чьих-то прав,
Грозим министрам и законам…
Вроде бы и мысль довольно свежая и дерзкая: о том, как в разных драматических ситуациях переживается человеком ощущение воли, свободы… Но местоимение «мы» иной раз звучит явным диссонансом: «Когда мы изменяем женам, /А жены — нам…» И Блок, и его жена в своем любовном поведении очень выходили «за рамки», но коллективистские ярлыки к ним решительно не пристают. Все-таки они ни в какое «мы» не вмещаются.
И «возмездие» здесь у каждого свое. Потому и тормозилось писание поэмы о едином для всех возмездии. Потому попытка эпической объективности обернулась самообманом.
А мотив исторического возмездия в начале 1918 года будет доведен до публицистического абсурда в статье «Интеллигенция и революция»:
«Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.
Всё — так.
Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все, однако, замалчивают.
Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”».
Этот пассаж в советское время многократно цитировался убедительный аргумент в пользу революции, осененной Этическим авторитетом Блока. Но теперь, когда этой революции (все чаще именуемой «октябрьским переворотом») без малого сто лет, когда известны все ее роковые и во многом непоправимые последствия, нельзя не видеть, что публицистические гиперболы Блока вступили в непримиримое противоречие с реальностью, а его социально-исторические оценки событий ни в малейшей степени не подтвердились.
