Стихотворение «К Музе» вполне адекватно воспринимается как программное. И в этом качестве вызывает порой неодобрение. В 1931 году в парижском журнале «Путь» за подписью «Петроградский священник» публикуется статья «О Блоке» (ее авторство некоторое время ошибочно приписывалось П. Флоренскому, потом было установлено, что анонимный доклад принадлежит протоиерею Ф. К. Андрееву). Признавая масштаб Блока как поэта, автор выбирает в качестве «монистической системы» оценки «философию православия». И поэт оказывается обвиненным в «прелести», в «бесовидении» и в «одержимости». Автор полностью цитирует стихотворение «К Музе», после чего заявляет: «Демонизм этой саморекомендации предельно отчетлив». Н. А. Бердяев, редактор журнала, сопроводил публикацию статьи своей заметкой «В защиту Блока», где задается вопросом: «Можно ли произносить над Блоком религиозный суд и каков будет этот суд?» Бердяев резонно предостерегает православных ригористов от присвоения ими «прерогативы Божьего суда». И далее высказывает мысли, которые помогают без предубеждения подойти и к поэзии Блока в целом, и к заветному блоковскому стихотворению: «Творчество совсем не связано со святостью. Творчество связано с грехом. <…> Творящий отличается от созерцающего Божественный свет и обретающего покой в Боге. Это другой путь, другое призвание, другой дар».
Однако специфическая «инакость» искусства по отношению к этическим и религиозным ценностям осознается с превеликим трудом и постоянно нуждается в новых доказательствах и новых просветительских усилиях. Некоторым эстетически искушенным читателям изначально ясно, что в сфере художественного творчества всё становится материалом: истина и ложь, добро и зло, божеское и дьявольское, что всё это радикально трансформируется, перерабатывается в новую реальность. Но вместе с тем всегда находятся новые разоблачители и обвинители искусства с квазихристианских позиций.
В книгу поэта Наума Коржавина «В защиту банальных истин» входит довольно пространный трактат «Игра с дьяволом. По поводу стихотворения Александра Блока “К Музе”» (1991). Автор подробно рассказывает, как и почему от восхищения блоковскими стихами он перешел к их осуждению. По сравнению с языком «Петербургского священника» и Н. А. Бердяева коржавинский язык отчетливо отдает советской риторикой. Обвинение в «романтизации зла» аргументируется длинными тавтологическими пассажами: «И внезапно человек, который смог преступить всё человеческое, который свои низменные страсти и свой низменный эгоизм сделал содержанием всей своей жизни, а других людей рассматривает только как объект или средство, — вдруг такой человек в чьем-то сознании и на чьих-то страницах приобретает величественные очертания, и ему предоставляют (правда, не пострадавшие от него это делают) право находиться по ту сторону добра и зла, иногда даже говорят: выше добра и зла». Нужно обладать изрядной эстетической глухотой, чтобы таким способом интерпретировать заветное блоковское стихотворение.
А может быть, и не только эстетической. Самыми беспощадными судьями гениальных поэтов нередко выступают стихотворцы скромного уровня, которые успешно решают свои риторические задачи, ритмизуя и рифмуя «банальные истины», причем эта их работа ничего общего не имеет с «мученьем и адом» Впрочем, настоящим стихам никакие нападки повредить не могут. Стихотворение «К Музе» еще при жизни Блока обрело статус классического шедевра и сделалось предметом тщательного фонетического, почти музыковедческого разбора. И аналитиком явился не кто иной, как Андрей Белый. Летом 1917 года он усиленно занимается изучением поэтической звукописи и выбирает блоковское стихотворение как образец подлинной гармонии (правда, он пользуется вариантом второго мусагетовского издания, где четвертая и пятая строфа сокращены Блоком, а впоследствии они были восстановлены). Поверяя, что называется, алгеброй гармонию, Белый обнаруживает, что в этом тексте «неслучайных звуков втрое больше случайных», что «стихотворение пульсирует сетью внутренних созвучий и рифм».
Всегда любила это стихотворение Ахматова, нередко цитировавшая вслух: «Для иных ты — и Муза, и чудо. Для меня ты – мученье и ад». Приходы ахматовской Музы тоже сопровождались болевым ощущением: «Жестче, чем лихорадка оттреплет, / И опять весь год ни гугу» (достойный эквивалент строк: «И Любови цыганской короче / Были страшные ласки твои»).
Ахматова была не просто религиозным, а верующим церковно (притом целомудренно, без позерства) человеком, тем не менее Блока в кощунстве не упрекала и никакой «игры с дьяволом» в его стихах не усматривала. А в «Поэме без героя» она решительно отводит какие бы то ни было внеэстетические претензии к своим товарищам по цеху и по веку: «И ни в чем не повинен: ни в этом, / Ни в другом и ни в третьем…/ Поэтам / Вообще не пристали грехи». Вопрос, конечно, навеки дискуссионный, но, не приняв принцип «презумпции невиновности», войти в царство поэзии невозможно.
В стихах Ахматовой множество перекличек с Блоком — и открыто-прямых, и таинственно-завуалированных. Однажды в 1961 году Ахматова слушала пение Галины Вишневской, а на следующий день родились стихи, в которых «вдруг чужое слово проступает», а именно — блоковская строка «И такая влекущая сила…». Смысл этой пронзительной реминисценции — бессмертие поэзии, рожденной не рассудком, а творческой страстью:
И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
Будто там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлет.
ДЕВЯТСОТ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД
Этот год Блоки встречают вместе. В начале января на юте я последние сцены «Розы и Креста»: «На ночь – читаю Любе, ей нравится и мне». Но и до того, и после – ссоры: таким жестоким способом добывается энергия для «завершающих ударов кисти».
Монолог Изоры, упавшей на колени перед призраком Гаэтана, не мог быть написан без участия женственной «натурщицы»:
Что молчишь ты.
Неба посланник?
Сладко молиться тебе!.. —
Громче, громче пой песню твою!
О, соловьиный голос!
Ни один соловей
Родины бедной
Не пел нежнее тебя!..
Двадцать первого января Любовь Дмитриевна сообщает о своем намерении отправиться в Житомир. Реакция Блока — болезненно-отчаянная: «Да, предстоит еще ее отъезд, одинокая ртуть, а летом хочет играть где-то. Уронила, не хочу ли я жить на будущий год “втроем”. Верно, придется одному быть. 10 лет свадьбы будет в августе». «Ртуть» — это о лекарстве, вызывающем мучительные ощущения.
А 22 января — такая запись в дневнике:
«Милая сказала мне к вечеру: если ты меня покинешь, я погибну там (с этим человеком, в этой среде). Если откажешься от меня, жизнь моя будет разбитая. Фаза моей любви к тебе — требовательная. Помоги мне и этому человеку.
Все это было ласково, как сегодняшний снежно-пуховый день и вечер».
«Помоги мне и этому человеку»… Нечасто бывает такое, когда жена великого человека настаивает на сохранении своих супружеских прав (прав моральных, что самое главное) при открытом наличии любовника. Что ж, значит перед нами ситуация нетривиальная и уникальная. Построенная по эстетической модели. Опять Изора требует от Бертрана помочь ей и Алискану. Только Блок для этой Изоры еще и Гаэтан, а это придаст ситуации особенный, совершенно не бытовой смысл.
