Восемнадцатого июля Блок с матерью едут в Шахматове. Александра Андреевна по такому случаю купила билеты первого класса. Возвращается он через четыре дня один, во втором классе, с попутчикам-офицерами. А 26-го отбывает в сторону Белорусского Полесья, к району Пинских болот. По дороге замечает, что у него сломался университетский значок, и в письме он просит жену купить ему новый на Загородном проспекте за два рубля с полтиной. В Гомеле, однако, сам находит и покупает себе этот знак отличия. Своему внешнему виду он по-прежнему придает значение: рад, что форма «почти офицерская – с кортиком», слегка огорчен тем, что портной ее обузил.
Чем примечательна недолгая жизнь Блока-табельщика? Развивая эффектную метафору Гумилёва, можно сказать, что соловья не поджарили, но петь в неволе он не может. В общем, условия оказались терпимыми. Какие ни на есть новые впечатления, природа, купание, возможность поездить верхом. Физическая работа (рытье окопов, рубка кольев в лесу) не утомляет, неудобства не слишком тяготят: «Я ко всему этому привык, и мне это даже нравится, могу не умываться, долго быть без чая, скакать утром в карьер, писать пропуски рабочим, едва встав с кровати». Единственное, на что жалуется он с самого начала в письмах жене и матери, — это скука. Но от нее у него всегда было лишь одно лекарство — стихи. Однако новые не сочиняются, а хлопоты по изданию старых возложены на Любовь Дмитриевну.
После чтения корректуры третьего тома она признается в письме мужу, что над отделом «Родина» ей «очень много пришлось реветь». (Примечательно, что над циклом, впрямую не связанным с любовной темой: многое там она вправе принять на свой счет, в том числе и слова: «Но и такой, моя Россия…») Так просто о блоковских произведениях дано говорить только ей: «…Я все диву даюсь — какие, Лалака, ты стихи хорошие сочиняешь! И как это я про них могу временами забывать?!..» А в другом письме она очень точно говорит о том, какую реальную роль играет блоковская поэзия в их общей жизни: «Думая о тебе и о себе часто твоими стихами, и до слез мне нелепо, что мы потеряли какую-то нитку и когда еще поймаем».
Блока и его сослуживцев поселяют в Порохонске, в имении князя Друцкого-Любецкого, в двенадцати верстах от позиции. Первое, что привлекает его внимание, — это «такс» по имени Фока и полицейская собака Фрика; их он называет своими «товарищами». Княгиня, тридцатилетняя женщина с золотыми волосами, учиняет вечеринки с чаем и пирожными, а однажды просит Блока написать ей что-нибудь. Блок отвечает: «Скорее Фрика напишет стихи, чем я». Инженер-путеец В. Ф. Пржедпельский (литературное имя — В. Лех), помимо этого эпизода, донес до читателей еще одну фразу, сказанную Блоком со вздохом: «Середина жизни самая трудная». Стало быть, жизненный срок он исчислял по-дантовски и, при всей жажде гибели , готов был жить долго…
В конце сентября Блок едет в отпуск. Любовь Дмитриевна на гастролях в Оренбурге. В квартире на Офицерской – тетя Маня с собакой Пушком. Блок получает от Леонида Андреева приглашение писать для газеты «Русская воля» и отвечает решительным отказом: «Если бы я захотел участвовать в газете, мне было бы нечего Вам дать: все словесное во мне молчит…» Более того, и самому Андрееву он предрекает неизбежное разочарование в журналистике: «Вы совсем не для газет». А в ноябре, уже из Полесья он еще раз обращается к тому же адресату с искренним признанием: «Чем дальше развиваются события, тем меньше я понимаю, что происходит и к чему это ведет. Всякая попытка войти в политическую жизнь хотя бы косвенно для меня сейчас невозможна. Ничего, кроме новых химер, такая попытка не породит». Знаменательные слова.
Хотелось съездить и в Москву, но Немирович-Данченко ответил, что пока репетиции «Розы и Креста» участия автора не требуют. 2 ноября Блок возвращается в Порохонск. Работает в штабе, чем весьма тяготится. Находит некоторое развлечение в чтении архивных документов, кое-что оттуда приберегает на всякий случай, но потом к этому не вернется.
Конец года Блок проводит «в вихре светских удовольствий, что пока приятно, а иногда очень весело», как он пишет матери. Новый, 1917 год празднует в княжеском доме вместе с сослуживцами до восьми часов утра. К вечеру же его опять посещает беспокойство.
Блока назначают «заведующим отделом». Однажды в январе в управление дружины приезжает офицер с ревизией. Им оказывается не кто иной, как Алексей Толстой, немало изумленный тем, что конторские книги ему предъявляет легендарный поэт. На вопрос Толстого об иных занятиях он коротко отвечает: «Нет, ничего не делаю». Вместе с Толстым приезжал Дмитрий Кузьмин-Караваев.
Вечером они идут ужинать в княжеский дом. «В длинном коридоре мы встретили хозяйку, увядшую женщину, — она посмотрела на Блока мрачным глубоким взором и гордо кивнула, проходя. Зажигая у себя лампу, Блок мне сказал: “По-моему, в этом доме будет преступление”», — напишет потом Толстой. Может быть, в присутствии коллеги у Блока вдруг разыгралось воображение?
В Полесье Блоку суждено пробыть до середины марта. Здесь до него доходит весть о Февральской революции.
МОЛЧАНИЕ МУЗЫ
В 1917 году Блоком не написано ни одного стихотворения. Несколько коротких набросков в дневнике — не в счет (хотя есть там одна сильная строка: «Зачинайся, русский бред…»). Творческий кризис, если называть вещи своими именами. А при отсутствии событий-стихотворений – и житейскими событиями удивительно бедным оказывается для Блока сей исторически судьбоносный год.
Советские литературоведы старательно выуживали из блоковских дневниковых записей сочувственные высказывания о большевиках и Ленине, фразы в поддержку революции. Таковые имеются, но не меньше — суждений противоположного плана. В целом же в прозаических писаниях Блока этого года, то есть в дневнике, записных книжках (они сохранились не полностью и частично были уничтожены автором), в письмах, в начатой в августе 1917 года и законченной в апреле года следующего книге «Последние дни старого режима», прежде всего бросается в глаза пониженный эмоциональный тонус.
«О, сердце, сколько ты любило! / О, разум, сколько ты пылал!» — эта формула 1912 года к году семнадцатому мало применима.
Сердечная жизнь словно застыла. Блок покорно принимает цветы и ласки от Дельмас (а однажды Любовь Александровна даже по-семейному снабжает Блоков мукой). Неназойливо добивается от жены возвращения домой. Любовь Дмитриевна встретила 1917 год в Оренбурге, где играла в труппе Малиновского, а с апреля нанимается на работу в Псковский театр. «Сколько уж лет я тебя не видел, как скучно и неуютно без тебя. А уж скоро старость», — пишет Блок жене, называя ее «единственный мой Бу» («Бу» у него бывает то женского, то мужского рода, в данном случае оно, надо думать, означает «друг»). Любовь Дмитриевна отвечает в тон: «Теперь я уже боюсь, чтобы ты оставался здесь — ведь грозят Ленинскими действиями многие рабочие… Если тебя убьют, Лала, я тоже скапучусь — это я опять чувствую. Я тебя очень люблю». Да, их связь абсолютна и нерасторжима, но отношения длятся уже без эмоциональных бурь.
И разум поэта не «пылает», а лишь время от времени вспыхивает. Военная служба не способствует интеллектуальной активности. Блок стремится к свободе, к занятию «своим делом». Он получает отпуск на месяц и 19 марта 1917 года приезжает в Петроград. С Николаевского вокзала на Офицерскую идет пешком, в сопровождении солдата. Вскоре ненадолго приезжает и Любовь Дмитриевна. В ожидании ее прибытия Блок сначала проводит три дня дома, «сознавая исключительно свою вымытость в ванне», как сообщает он матери, а потом принимается бродить по улицам, постигая облик города после «переворота» (пока это слово применяется к Февральской революции) «Может случиться очень многое, минута для страны, для государства, для всех “собственностей” опасная, но все побеждается тем сознанием, что произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса. Никогда никто из нас не мог думать, что будет свидетелем таких простых чудес, совершающихся ежедневно», – пишет Блок матери 23 марта. Эта эйфорическая вспышка продлится недолго, и ощущение реальной опасности возобладает над чисто эстетической иллюзией «чудес».
