«Есть у нас теперь один замечательнейший писатель, краса нашего времени, некто Кузьма Прутков. Весь недостаток его состоит в непостижимой скромности: до сих пор не издал ещё полного собрания своих сочинений. Ну так вот, раз напечатал он в смеси в „Современнике“ очень давно уже „Записки моего деда“. Вообразите, что мог записать тогда этот дебелый, семидесятилетний, екатерининский дед, видавший виды, бывавший на куртагах и под Очаковым, воротившись в свою вотчину и принявшись за свои воспоминания. То-то, должно быть, интересно было записать. Чего-чего не перевидал человек! Ну так вот у него всё состоит из следующих анекдотов:
„Остроумный ответ кавалера де Монбазона. Некогда одна молодая и весьма пригожая девица кавалера де Монбазона в присутствии короля хладнокровно спрашивала: ‘Государь мой, что к чему привешено, собака к хвосту или хвост к собаке?’ Но что сей кавалер, будучи в отповедях весьма искусен, нисколько не смятенным, но, напротив, постоянным голосом ответствовал: ‘Никому, сударыня, собаку за хвост, как и за голову, взять невозбранно’. Сей ответ оному королю большое удовольствие причинивши, и кавалер тот не без награды за него остался“.
Вы думаете, что это надуванье, вздор, что никогда такого деда на свете не было. Но клянусь вам, что я сам лично в детстве моем, когда мне было десять лет от роду, читал одну книжку екатерининского времени, в которой и прочёл следующий анекдот. Я тогда же его затвердил наизусть — так он приманил меня — и с тех пор не забыл.
„Остроумный ответ кавалера де Рогана. Известно, что у кавалера де Рогана весьма дурно изо рту пахло. Однажды, присутствуя при пробуждении принца де Конде, сей последний сказал ему: ‘Отстранитесь, кавалер де Роган, ибо от вас весьма дурно пахнет’. На что сей кавалер немедленно ответствовал: ‘Это не от меня, всемилостивейший принц, а от вас, ибо вы только что встаёте с постели’“.
То есть вообразите себе этого помещика, старого воина, пожалуй ещё без руки, со старухой помещицей, с сотней дворни, с детьми Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения; и вот он, в очках на носу, важно и торжественно читает по складам подобные анекдоты, да ещё принимает всё за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по службе. И что за наивная тогдашняя вера в дельность и необходимость подобных европейских известий… Напяливали шёлковые чулки, парики, привешивали шпажонки — вот и европеец. И не только не мешало всё это, но даже нравилось. На деле же всё оставалось по-прежнему: так же отложив де Рогана (о котором, впрочем, только всего и знали, что у него весьма дурно изо рту пахло) в сторону и сняв очки, расправлялись со своей дворней, так же патриархально обходились с семейством, так же драли на конюшне мелкопоместного соседа, если сгрубит, так же подличали перед высшим лицом».
При первых залпах Крымской войны Козьма Прутков замолчал почти на пять лет. Его создателям было уже не до шуток и литературной игры.
В дальнейшем Алексея Константиновича Толстого увлекли новые замыслы. Он фактически отошёл от «прутковского кружка». Среди произведений Козьмы Пруткова, появившихся на рубеже 1850–1860-х годов, уже нет — кроме двух-трёх мелких стихотворений — ничего существенного, что можно было бы приписать перу А. К. Толстого; всё прочее принадлежит Жемчужниковым.
КОНЕЦ НИКОЛАЕВСКОЙ ЭПОХИ
В литературных кругах Алексей Константинович Толстой наиболее тесно сошёлся с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Это не удивительно; оба они были людьми «большого света». Благодаря близости к наследнику, Алексей Толстой оказался в своеобразной роли «заступника за гонимых», как бы приняв эту эстафету у Жуковского. Тургенев был первым, кому Толстой протянул руку помощи в трудную минуту.
Иван Сергеевич на полтора года был сослан в своё имение Спасское-Лутовиново (как некогда Пушкин в Михайловское). Обстоятельства, приведшие к этому, настолько характерны для николаевской эпохи, что на них следует остановиться подробнее. 21 февраля 1852 года в Москве умер Гоголь. Его хоронила вся Первопрестольная; даже генерал-губернатор Арсений Андреевич Закревский, как говорили, никогда не прочитавший ни одной гоголевской строки, присутствовал на похоронах и шёл за гробом в мундире при орденах. В Петербурге это было сочтено фрондой; негласно о смерти Гоголя было запрещено упоминать в печати, поскольку великого писателя власти считали не более как сочинителем пасквилей на российскую действительность.
Ни о чём не подозревая, Тургенев по горячим следам написал короткую статью-некролог и передал её в «Санкт-Петербургские ведомости». Она не была опубликована без всякого указания причин. Тургеневу ничего не оставалось, как послать её в Москву, где статья и появилась 13 марта в «Московских ведомостях». Прошёл ещё месяц, и,16 апреля по Высочайшему повелению за «ослушание и нарушение цензурных правил» Тургенев был посажен под арест «на съезжей», после чего 18 мая ему было предписано отправиться в Спасское-Лутовиново.
Конечно, настоящей причиной ссылки была не достаточно невинная статья о Гоголе, а только что вышедшие отдельным изданием «Записки охотника», где, как никогда ранее, прозвучала тема трагической судьбы крепостного крестьянина. Это было ясно всем. Алексей Константинович Толстой писал Софье Андреевне Миллер 21 апреля 1852 года: «Я только что вернулся от великого князя, с которым снова говорил о Тургеневе. Кажется, что имеются другие претензии к нему, кроме дела со статьёй о Гоголе. Посещать его запрещено, но мне разрешили переслать ему книги».
К счастью, заключение Тургенева на гауптвахте было непродолжительным, и в этом большая заслуга его приятеля-поэта. Александра Осиповна Смирнова-Россет вспоминала: «Алексей Толстой посредством ныне царствующего государя (Александра II. — В. Н.) добился для него избавления от двухнедельного страдания слышать, как секла благородная российская полиция пьяных мужиков и баб, забывая, что и она причастна тому же греху»
[37]. Тургеневу было предоставлено право охотиться сколько угодно, но пределов Орловской губернии не переступать.
В Петербурге А. К. Толстой продолжал прилагать усилия для того, чтобы вернуть своего приятеля в столицу. Он неутомимо хлопотал в суровых стенах Третьего отделения. Основные этапы его действий можно проследить по письмам Тургеневу:
10 октября 1853 года: «…Со всей настойчивостью хочу повторить Вам совет, который я позволил себе Вам дать, будучи, насколько это вообще возможно, уверен в успехе. Напишите письмо — безразлично, по-русски или по-французски — генералу Дубельту (управляющему Третьим отделением. — В. Н.): скажите ему, что такого-то месяца, такого-то числа Вы писали его высочеству великому князю, что не получая никаких известий о результатах этого шага, Вы опасаетесь, что Ваше письмо могло не дойти до его высочества, и поэтому Вы просите генерала изобразить его императорскому величеству тягостность Вашего положения, необходимость для Вас лечиться и продолжительность срока Вашего изгнания. Чтобы убедить Вас написать это письмо, скажу Вам, что генералу Дубельту оно нужно как основание для доклада, который он (поскольку граф Орлов отсутствует) готов составить в Вашу пользу. Поверьте мне, что в этом шаге не будет ничего неуместного, и он ни у кого не может вызвать неудовольствия. Мне, правда же, очень хочется видеть Вас в Петербурге, а посоветовать Вам что-нибудь сомнительное я не способен даже в Ваших же интересах — иначе бы я плохо их понимал. Если Вы, как я хотел бы от всего сердца, последуете моему совету, постарайтесь написать получше, потому что письмо будет, вероятно, представлено в оригинале его величеству. Скажу Вам более — письма ждёт сам генерал Дубельт. Вы даже можете настроить его против себя, если не напишете. Вот я и выложил Вам всё сполна, этого я не решался сделать в моих предыдущих письмах, так как не был уверен в том, по какому пути они пойдут».
