Приветствую тебя, опустошённый дом.
Завядшие дубы, лежащие кругом,
И море синее, и вас, крутые скалы,
И пышный прежде сад — глухой и одичалый!
Усталым путникам в палящий летний день
Ещё даёшь ты, дом, свежительную тень,
Ещё стоят твои поруганные стены,
Но сколько горестной я вижу перемены!
Едва лишь я вступил под твой знакомый кров,
Бросаются в глаза мне надписи врагов,
Рисунки грубые и шутки площадные,
Где с наглым торжеством поносится Россия;
Всё те же громкие, хвастливые слова
Нечестное врагов оправдывает дело.
(«Крымские очерки. 9». Лето 1856)
Но всё же хотелось верить, что жизнь входит в мирный круговорот. Он адресует Софье Андреевне проникновенные строки:
Обычной полная печали,
Ты входишь в этот бедный дом,
Который ядра осыпали
Недавно пламенным дождём;
Но юный плющ, виясь вдоль зданья,
Покрыл следы вражды и зла —
Ужель ещё твои страданья
Моя любовь не обвила?
(«Крымские очерки. 8». Лето 1856)
Двадцатого июня 1856 года путешественники вновь были в Одессе. Вскоре туда приехал Лев Жемчужников, которому было необходимо заручиться поддержкой в затеянном им рискованном предприятии.
Дело вкратце было таково. Гостя в имении Липовицы (под Киевом) у своего знакомого генерал-лейтенанта в отставке Александра Николаевича де Бальмена (француза на русской службе), Лев Жемчужников влюбился в крепостную девушку Ольгу и задумал жениться на ней. На это нужно было согласие владельца сей «души». Положение осложнилось ещё и тем, что хозяин прочил за молодого художника одну из дочерей. На случай, если де Бальмен останется непреклонным, был разработан подробный план соединения влюблённых.
Вообще де Бальмен пользовался в обществе репутацией просвещённого, свободомыслящего человека. В период «дела петрашевцев» на него был сделан донос, что на торжественном обеде в Липовицах при множестве гостей он поднял тост за Французскую республику. Де Бальмен был арестован и доставлен в Петербург. Он не пострадал, однако сам Дубельт посоветовал ему не задерживаться в столице и поскорее вернуться в своё имение. Однако в дальнейшем де Бальмен обнаружил худшие качества крепостника.
Едва Лев Жемчужников заговорил о своей любви и заикнулся о вольной для Ольги, де Бальмен изменился в лице. Предложение художника выкупить девушку за любую цену с ходу было отвергнуто. Хозяева Липовиц стали подчёркнуто надменны, дворня игнорировала молодого человека — вплоть до того, что ему перестали менять постельное бельё и прилично кормить. Отца Ольги, долгие годы бывшего старостой, обвинили в краже с поля нескольких копен сена, и 63-летнего старика высекли. Этого показалось мало; было приказано высечь и Ольгу. Правда, любившая девушку кухарка Наталка (она должна была стать экзекутором) барыни не послушалась, хотя и доложила ей, что всё исполнено. Но Лев Жемчужников упорно ждал своего часа, поклявшись довести задуманное до конца. Он нашёл друга и сообщника в лице англичанина — управляющего одним из соседних имений.
Наконец Лев Жемчужников заявил, что уезжает; де Бальмены в этот день всей семьёй отсутствовали, чем и воспользовались друзья, чтобы похитить Ольгу. Уже на ближайшей станции их остановили. Положение спас англичанин, подорожная которого была выдана на иностранного подданного. Иначе Льву Жемчужникову пришлось бы ответить по всей строгости закона, вплоть до каторги. Беглецы нашли приют в Смалькове, где прожили до осени. Софья Андреевна выправила Ольге паспорт, выдав её за свою крепостную, что также рассматривалось как уголовное преступление. С этим паспортом девушка уехала в Петербург, где её ждал Лев Жемчужников, поспешивший туда заранее, чтобы получить у родителей (его отец был сенатором, и это сделало всю ситуацию ещё более скандальной!) прощение за своё безрассудство.
Следует сказать, что ранее Лев Жемчужников насторожённо относился к Софье Андреевне. От своего друга, известного публициста Ивана Сергеевича Аксакова, собиравшегося жениться на сестре Льва Миллера, он слышал о ней только отрицательные отзывы. Однако её горячее участие в столь рискованном деле заставило молодого человека переменить своё мнение на прямо противоположное. Нельзя не признать, что все действующие лица этого романтического приключения словно соревновались друг с другом в проявлении душевного благородства.
Впоследствии А. К. Толстой был шафером, а Софья Андреевна Миллер — свидетельницей при венчании Льва Жемчужникова и Ольги. Своего первенца молодая пара назвала Юрием в память погибшего на роковой дуэли брата Софьи Андреевны.
Главным событием 1856 года была коронация Александра II. Она состоялась 26 августа. В этот день А. К. Толстой был произведён в подполковники и назначен флигель-адъютантом. Через несколько дней он писал Софье Андреевне: «Помоги мне жить вне мундиров и парадов».
НАКАНУНЕ «ВЕЛИКОЙ РЕФОРМЫ»
Во второй половине 1850-х годов Алексей Константинович всё чаще стал извлекать из письменного стола стихотворения, написанные им давным-давно, и отдавал их в печать. Неожиданно для самого себя он быстро вошёл в славу. Его появление как поэта с восторгом приветствовали московские славянофилы, в первую очередь Алексей Степанович Хомяков и Константин Сергеевич Аксаков. Последний — человек крайне восторженный и порывистый — при первом знакомстве сразу бросился Толстому на шею. Хомяков же, ничтоже сумняшеся, объявил его первым русским поэтом после Пушкина.
Славянофилы видели в Алексее Константиновиче Толстом своего единомышленника. Их органом стал журнал «Русская беседа», издаваемый Хомяковым. В первом номере за 1857 год Константин Аксаков напечатал статью «Обозрение современной литературы», где большое внимание уделил недавно опубликованным стихам Толстого:
«В заключение скажем ещё об одном поэте, который недавно довольно резко отделился от других: это гр. А. К. Толстой. Ещё и прежде в прекрасных стихах его слышна была русская струна и русское сочувствие; но в прошлом году было напечатано несколько его стихотворений, чрезвычайно замечательных…
Все это прекрасные стихотворения, полные мысли, мысли, которая рвётся за пределы стиха, а в наше переходное время только такие стихотворения и могут иметь настоящее живое достоинство. Но особенно хорошо стихотворение, или, лучше, русская песня „Спесь“. Она так хороша, что уже кажется не подражанием песне народной, но самою этою народною песнею. Чувствуешь, что вдохновение поэта само облеклось в эту народную форму, которая одела его, как собственная одежда, а не как заемный костюм. Одна эта возможность, чуть ли не впервые явившаяся, есть уже чрезвычайно важная заслуга; в этой песне уже не слышен автор: её как будто народ спел. Хотя слишком дерзко отдельному лицу решать дело за народ, но осмеливаемся сказать, что, кажется, сам народ принял бы песню „Спесь“ за свою»
[41].
