Имею сейчас приглашение в Лондон, Вену и Цюрих, но ехать никуда не хочется. Хочу работать дома… С русскими художникамидружу с Липшицем очень, который тебе кланяется, с Шагалом и Кончаловским. Немного с Водкиным и Коровиным, который чуть болеет. Очень все нуждаются, особенно Водкин, который на старости лет и в такое время плодит без конца детей. Я на них истратил 5500 франков, а теперь у меня пошатнулось…
Яковлев приехал из Африки и сейчас хлопочет о legion d'honneur (об ордене Почетного легиона. — Б. Н.), и получит. Шухаев по-прежнему живет, встречаю, но редко. Твой Григорьев по-прежнему непризнанный гений. Он собрал Монпарнас к себе под предлогом, что пишет книгу о русских художниках, а потом те в ужасе вышли, ибо он их убеждал, что Сезанн, в сущности, недоразумение рядом с ним, и если они, к стыду своему, этого не понимают, то следующее поколение оценит. Весело! Видел Балиева, Татьяну, которая официально премьерша, забавно! Бедная Зоя!
Ольгу Афанасьевну редко вижу, ибо они все с Верой (сейчас они на даче) возятся, а мне это не по духу, я ни у нее, ни у Стравинского не в милости. Варвару Андреевну тоже не встречаю, ибо совсем на нее рассердился, потому что она на меня смотрит как на спекулянта и постоянно пристает с просьбами денег. Я ей дал 6500 фр., а она еще 10 000 просит. Попробуй сюда приехать после твоего успеха в Америке, так тебе жить не дадут! Липшиц построил себе прелестный дом в Boulogne… Ларионов совсем за фалды Дягилева уцепился! Пишут же у него только иностранцы. Балет страшно пал и совсем изменил физиономию, ибо только мужчины танцуют…
Целую, Савелий.
Страшно рад твоим успехам у Гатти. Помнишь, как я тебе говорил, как с ним надо действовать?.. Только держись.
Личное письмо — из него хоть что-нибудь узнаешь, чего нет в научных монографиях, и об авторе письма, и об адресате. Узнаешь, что Судейкин в Америке процветает. Что добродушный Сорин познакомил его со своим покровителем, миллионером Коном, и даже подсказал, как с ними, с этим Коном и его супругой, обращаться. Узнаем, что Олечка Судейкина добралась в Париж и подружилась с Верой Судейкиной. Зато Сорин, который уговаривал Судейкина не бросать окончательно Олечку ради Веры, теперь у всех у них не в фаворе, заодно и у Стравинского. Узнаем, хоть и без подробностей, про виллу в Булони, построенную для знаменитого уже Липшица знаменитым Корбюзье. Лет шестьдесят спустя мне не раз доводилось бывать на этой вилле в гостях у пасынка Липшица Андрея Шимкевича. И Липшица, и первой его жены-поэтессы уже не было в живых, Андрей же, промаявшись двадцать семь лет по сталинским лагерям, жил на вилле с собакой Мотькой и дюжиной кошек. Казалось, навеки уже впитала знаменитая вилла кошачий запах. Но в конце концов отсудили американские наследники Липшица виллу у бедного зэка, сделали капитальный ремонт, повесили на новую ограду мемориальную дощечку. Чем теперь пахнет на вилле, не знаю, может, деньгами. Кстати, о деньгах. Деньги добрый Сорин давал всем, не только Варваре Андреевне — в конце жизни и самому Бенуа, а в середине тридцатых, когда свалилась вдруг страшная беда на всех соучеников Судейкина по мастерской Кардовского (у двоих — рак за рубежом, а у Шухаевых — Колыма в России), помогал и гордому автору «Расеи» Григорьеву, одержимому верой в свою гениальность (как иначе выжить художнику?). Сохранилось письмо, которое больной Григорьев написал Судейкину в июне 1938 года: «…Я всегда тебя любил, Сережа, а теперь ты стал мне дорог, что-то с тобой произошло, но все же мы с тобой остались теми же гениями, какими родились. Скажи Сорину, что и он вошел в мою душу, он трогательный и добрый, если б не стал таким выраженным русофобом».
Не очень ясно, может ли быть «русофобом» человек, для которого (как для Сорина) даже французы, работающие у Дягилева, все еще «иностранцы», но слово хорошее — «русофоб», зацепилось в эмиграции на доброе столетие как синоним кличек «сионист», «жид» и «космополит». Что до Сорина, то он, может, и впрямь с годами становился все больше похож на еврея. Вот и возлюбленной И. А. Бунина так показалось, о чем она не умолчала в своем полном умолчаний «Грасском дневнике».
За два месяца до смерти Григорьев снова написал Судейкину и его новой жене Джин Палмер-Судейкиной, благодаря их за помощь: «Тебя и Gin обнимаю и целую, благодарю в такую минуту, целую Сорина за сот ню и желаю ему миллион. Иной раз (даже не верится) вдруг среди мучений, пролежней и полного упадка духа хочется радостно крикнуть, начать молиться, писать кистью — но далеко еще мое выздоровление…».
Через три месяца после смерти Григорьева Сорин написал из Лондона Судейкину:
«Дорогой милый Сережа, сообщаю тебе очень грустную весть. Умирает Саша Яковлев. Будучи в Париже, я к нему заходил, он был в отъезде. Бенуа мне сказал, что он отлично себя чувствовал, отложил немного денег и работает для себя. Приехал из Голландии — но чувствовал сам какую-то опухоль в животе, и доктор решил немедленно операцию сделать. Когда вскрыли живот, оказалось, что оперировать уже не стоит — страшный рак распространился по внутренностям, который невозможно уже удалить. Какая несправедливость. Мне это сообщила Саломея Андроникова, которая сейчас в Лондоне, она говорит, что на чудо надеяться нельзя, и мы его потеряем, какая досада в такие годы уйти из жизни! Мне все-таки не верится и думаю, что будет чудо — вот в медицине бывают неожиданности, может быть, врачи ошиблись.
Напиши о себе — главное, береги здоровье — ведь ты все легкомыслен.
…Целую и обнимаю тебя крепко-крепко. Привет Григорьеву, если он еще в Нью-Йорке.
Твой Савелий».
Как отметили, читая эти письма, люди внимательные, с годами Судейкин все чаще думает о друзьях по мастерской Кардовского, да и собственные его картины сближаются с тем, что делают «неоакадемики».
За неполные четверть века своей работы в Америке Сергей Судейкин оформил огромное количество «великих» и «средних» театральных спектаклей, исполнил декорации для Голливуда (фильм «Воскресенье» по роману Л. Толстого), написал множество портретов, панно, композиций, картин (среди которых — «Американская панорама», «Русская идиллия», «Двойной семейный портрет», «Моя жизнь»…).
Даже неполный перечень спектаклей, которые оформлял в эти годы Судейкин, грозит сделать наш, уже подходящий к концу, очерк бесконечным — «Петрушка» Стравинского (Метрополитен Опера, труппа Анны Павловой, 1924–1925), «Свадебка» Стравинского (Метрополитен Опера, 1929), «Волшебная флейта» Моцарта (Метрополитен Опера, 1926), «Садко» Римского-Корсакова (Метрополитен Опера, 1929), «Летучий голландец» Вагнера (Метрополитен Опера, 1930), «Сорочинская ярмарка» Мусоргского (Метрополитен Опера, 1931), три балета для знаменитой нью-йоркской труппы Мих. Мордкина — «Тщетная предосторожность», «Жизель», «Золотая рыбка» (1937–1938), «Паганини» на музыку Рахманинова (Original Ballet Russe, Covent-Garden, Лондон, 1939, пост. М. Фокина) и еще, и еще, и еще.
Отметив в одной из своих статей, что русские театральные художники, работавшие во Франции, «повлияли на сценические постановки, стиль одежды, моду в ювелирных изделиях», Н. Лобанов-Ростовский добавляет: «То же самое можно сказать о Судейкине и Ремизове, живших в США, — они повлияли на театр (оперу) и моду».
