В 1944 году Ланской выставлялся у Жанны Бюше и подписал долгосрочный контракт с галереей Карре. К этому времени он выставлялся и продавался в Париже уже добрых два десятка лет, и это не вполне заурядная история.
Граф Андрей Михайлович Ланской (он никогда не забывал о своем «пушкинском» происхождении — через генерала Ланского, второго мужа вдовы Пушкина) был даже в большей степени автодидакт, чем дворник Никита Пряхин из романа Ильфа и Петрова. Пряхин хвастал, что он «гимназиев не кончал». Зато, уточняют авторы, он окончил Пажеский корпус. Графу А. М. Ланскому довелось лишь один год поучиться в гимназии и всего год — в Пажеском корпусе. Потом были война, Белая армия, Константинополь, Париж…
Напрасно биографы ищут в детстве графа следы увлечения живописью (или большевизмом) — они неразличимы. Одни, правда, намекают, что в детстве он любил клоунов, но кто ж их не любил в детстве? Другие намекают, что в Петрограде Ланской мог забрести в «Привал комедиантов» и увидеть на стене судейкинские росписи — там, за столиком, и поучился… Или, может, был один раз в театре, где были декорации…
В 1921 году Ланской попал в Париж, и вот тут-то он познакомился с Сергеем Судейкиным и Виктором Бартом. У Судейкина, как считают биографы, А. Ланской брал уроки или консультации. Сколько уроков (и сколько консультаций), в течение скольких минут, никто не может сказать, да и важно ли это? Судейкин в Париже пробыл очень недолго, он там лихорадочно осваивал западный рынок, участвовал в трех выставках, писал картины, оформлял спектакли Балиева и по меньшей мере пять спектаклей в других театрах, переживал крах второго брака и собирался бежать в Америку… Когда он успевал давать уроки и даже «передавать» свой цвет Ланскому, представить себе трудно. Зато вот знакомство с Виктором Сергеевичем Бартом, а через него со всем кругом Зданевича, Ромова, Ларионова, советофильского «Удара» и советофильской группы «Через» могло оказаться, и оказалось, и полезным, и плодотворным. Ланской пишет портреты наподобие ларионовских и отчасти сутинских, участвует в своей первой выставке — выставке группы «Удар» в галерее «Ликорн» (1923). Ланской посещает заседания группы «Через», где больше всего толкуют о советских достижениях, о свободе «заумного» искусства в свободной и счастливой большевистской России. Летом 1924 года вместе с тем же Бартом и своим сверстником (только бывшим красноармейцем, а не белогвардейцем) Константином Терешковичем Ланской выставляет двадцать четыре работы в галерее Кармин. Редактор журнала «Удар», критик Сергей Ромов, представляет участников выставки как художников новой «русской школы», которая произрастает из «французской школы». На афише Ланской объявлен как «граф Андрей Ланской», и, думается, большевик Сергей Ромов знает, что теперь Москве нужно срочное сближение эмигрантских графов с комиссарами, а главное — признание зарубежными графами и белогвардейцами «национального правительства» большевиков. Недаром в Берлине объявился «красный граф» Толстой, а в парижском полпредстве — «красный граф» — разведчик Игнатьев.
Автопортрет А. Ланского
Для Ланского лично интерес представляют не «возвращенчество», не московские игры «Удара» и Зданевича, а тот факт, что всего через два года после приезда в Париж и начала художественной учебы он уже получает возможность выставляться, что и вообще-то не так легко в Париже для приезжего и никому не знакомого художника. Любопытно, что позднее эти эпизоды биографии Ланского были им настолько прочно забыты, что о них никогда не слышала его послевоенная ученица и подружка Екатерина Зубченко (только в войну, в 40-е годы, почти ребенком эвакуированная из Ленинграда через оккупированный Кавказ в Европу).
— Никогда не слышала этих имен — Ромов или Барт! — сказала она мне с убежденностью и подтвердила, что в эти первые парижские годы Ланской упорно учился у Ларионова и Сутина. Он рано был отмечен критикой, его картины одобрял друг Пикассо Жан Гремье, который, конечно, сразу же нашел в нем «типично славянское»: «Его первые полотна — это сцены семейной жизни и семейные портреты, сюжеты которых и манера исполнения являются типично славянскими. У тамошних художников примитивная и трогательная манера. Ланской трактует эти сюжеты с непринужденностью и, я бы даже сказал, развязностью».
Среди других «славянских» черт критики отмечали кричащий цвет, пренебрежение перспективой, уплощение пространства, однако видели у Ланского большее сходство с таможенником Руссо, чем с русским лубком. Одним из первых обратил внимание на Ланского критик-коллекционер Вильгельм Уде (тот самый, что был соседом и другом Сони Терк и, мало интересуясь женщинами, вступил с нею в фиктивный брак — еще до появления на горизонте Робера Делоне). Не решаясь предсказать, куда пойдет дальше этот талантливый Ланской, Уде кивнул в сторону неизбежного во французских рецензиях Достоевского. Зато сам Уде (а не Достоевский) привел Ланского в престижную галерею Бинг (что размещалась на улице Боэси, 20), где у Ланского и состоялась его судьбоносная встреча с коллекционером Роже Дютийелем. В этой галерее Ланской попал в весьма престижную компанию (Бонар, Брак, Дерен, Фрис, Марке, Матисс, Руссо, Ван Донген, Вламенк, Вюйяр) и получил верное направление. Галерея поддержала его материально и морально, но контракт его с галереей скоро истек, а на дворе стояли страшноватые 30-е годы. И вот тут оказалось, что самым спасительным знакомством, какое завел «красный граф» в щедром «возвращенческом» году, было это знакомство с коллекционером. Роже Дютийелю было в ту пору пятьдесят два года, и он успел до Ланского помочь своими покупками и Браку, и Дерену, и Вламенку, и Руо, и прочим. Он помогал также кубистам в 1908 году, Модильяни — в 1918-м, примитивистам вроде Бошана — в 1929-м, Клее — в 1939-м, Миро и Шаршуну — в 1941-м. Художники эти нуждались и в материальной помощи, и в одобрении, и в моральной поддержке в те годы, когда еще не были приняты публикой и галереями. Вот как писал ученый-искусствовед Ф. Бертье в своей университетской диссертации о роли Дютийеля:
«В условиях рыночной экономики, когда произведение искусства является товаром, положение художника зависит от спроса. Роль коллекционеров авангардной живописи в конце XIX и в первые годы XX века была не пустячной. Лишь они, вместе с несколькими маршанами, смогли оказывать своим любимым художникам материальную и моральную поддержку… Тот же Ланской получал материальную возможность продолжать работу на протяжении семнадцати лет исключительно благодаря Дютийелю».
Роже Дютийель (подобно Роберу Лебелю, Андре Лефевру, Вильгельму Уде и Даниэлю-Анри Канвейлеру) был одним из тех коллекционеров, что умели вкладывать в свое собирательство страсть к живописи, бескорыстие, желание отстаивать новое. Умели они и разгадать в молодом художнике их будущий путь. О жизни Дютийеля тот же Ф. Бертье сообщал: «Образ жизни его вовсе не был роскошным. Он не ездил в гости ни к интеллигентам, ни к парижским интеллектуалам. Жил он в одной квартире с братом, который посвятил себя гравюрам… Его собственные отношения с его картинами носили характер влюбленности».
