Другой французский автор так писал о Дютийеле: «Наделенный необычайным нюхом, помогавшим ему избежать любой ловушки, ясным взглядом и глубочайшим интересом к развитию живописи, Дютийель собрал у себя в квартире на улице Монсо великолепную коллекцию художников, вплоть до Ланского, которому он отдавал особое предпочтение, называя его „мой колорист“…».
Итак, с самого 1928-го до 1944-го Дютийель помогал выживать и работать «своему колористу», но и в 1944 году, когда Ланской обрел успех и репутацию «абстракциониста» (вместе с контрактом на добрых семнадцать лет, подписанным им с Луи Карре), Дютийель нисколько не охладел к «своему» Ланскому и так писал о нем художнику Ван Хеке: «…избегайте „абстракции“, которой Ланской, может быть, и есть один-единственный представитель, поскольку он художник искренний и уже успел с разных сторон (как примитивист, как самоучка) утвердиться в живописи — пейзажами, цветными портретами, натюрмортами и т. д. Поскольку он утвердился, он может многое себе позволить. Он человек честный, и он не ищет в абстракции фальшивых тайн, того, что многим критикам кажется „религиозным“».
Что касается религиозности Ланского, то Дютийель касается ее осторожно: «Ланской — чистейшей воды православный, со всей церковной практикой. Вот почему он кончит свою жизнь в изгнании. Он верует во все, даже в свою „абстракцию“. Я уважаю его веру».
(Отметьте, что еще со времен, когда кисть стало возможно заменить «ослиным хвостом», и маршаны, и критики пытаются угадать, кто из художников «искренне верит», а кто спекулирует на моде или придуривается. Помню, как изумленно восклицал друг моей молодости В. Пивоваров, рассказывая о своем тогдашнем «друге и вожде»: «Он это всерьез… Он действительно верит…».)
Подробнее на мистике Ланского останавливался крупный знаток русского художественного авангарда Жан-Клод Маркаде. По его мнению, с переходом к абстракции в творчестве Ланского прежде всего «брызнул… СВЕТ»:
«Это мистический свет, исходящий из недр изначального хаоса, прошедший через призму духовности. Это и есть тот свет, который озаряет витражи средневековых соборов. Как в церковных витражах, в картинах Ланского есть всегда доминирующий свет: синий, фиолетовый, индиговый, красный, черный, белый, зеленый, всегда чистый, яркий, певучий, как в иконописи. Его палитра блещет оргией красок, вибрирующих наподобие русской старинной песни, выражающей гаммы мельчайших чувств, которые сопровождают главнейшие события человеческого существования… Художник следует за этими исконными преданиями, и его многоцветные холсты являются грандиозным эпосом русского завоевателя».
И дальше:
«Для Ланского мир познаваемый изначально один и тот же… Нет в Ланском демиургической претензии творца-наследника из индивидуалистического XIX века — заместителя Бога. Художник не соперник Богу. Он сотворец, вечный искатель новой красоты в неисчерпаемом сотворенном мире».
Я не могу утверждать, что отношения Ланского с его покровителем и покупателем Дютийелем были радужными. Подруга Ланского, художница Екатерина Зубченко, вспоминает ныне, что и Дютийель, и Дюбур «обирали» художников и богатели, что художники не испытывали к ним чрезмерной благодарности. Что ж, допускаю, что именно так и было. Первым богатеет маршан, а не художник. Впрочем, и Ланскому удалось купить какой-то замок в Тарне, так что лучше иметь маршанов-поклонников и покупателей, чем ничего не иметь.
…Когда лет двадцать спустя после их встречи с Никола де Сталем Ланского спросили (во время радиопередачи, посвященной памяти де Сталя), в чем он видит разгадку живописи Сталя и его главную проблему, Ланской сказал, что это разгадка проблемы света, разрешение этой проблемы удалось его другу.
Полагают, что именно Ланской советовал де Сталю, с которым они познакомились и даже подружились в 1944-м, не цепляться за «геометрию» и сухой графизм, а дать волю свету, размаху, воображению, полагаясь только на свой вкус. Но де Сталь ведь и с самого начала своей деятельности-бездеятельности ждал подсказки только от своего нутра, от своего вкуса. Ему не хватало раскованности, она пришла в Париже. Он все вольнее клал краски на полотно, не довольствуясь кистью, все чаще прибегая к шпателю, к ножу-мастихину. Его подбадривали новые друзья-художники и друзья-поэты, которым он очень верил. Между прочим, как раз в ту пору вдруг оказался поэтом сын Жанин, подросток Антек. Кем еще он мог оказаться в этом мире метафор и красок?
В начале 1944 года Жанна Бюше устроила выставку абстракционистов в галерее на Монпарнасе (вход во двор, выставка без приглашений, полулегальная, почти нелегальная, но, конечно, был на ней «весь Париж» и была на ней пресса). Жанна Бюше выставила работы Кандинского и Домеля. Третьим она взяла в экспозицию де Сталя. Это было многообещающее начало для молодого художника. Впервые во Франции Никола де Сталь был выставлен на Монпарнасе (хотя бы и «вход со двора»), выставлен у самой Жанны Бюше, да еще в обществе отца абстракционизма Василия Кандинского.
Имя Кандинского теперь во Франции почти так же популярно среди образованщины, как имена Нижинского или Стравинского. Редко найдешь в Париже приемную («зал ожидания») кардиолога или дантиста, где не висела бы на стене дешевая репродукция или выставочная афиша Кандинского — что-нибудь вроде «Вокруг круга» или даже «Пестрая жизнь». Считается, вероятно, что для морального настроя пациента, ждущего своей очереди, полезно отвлечься от мыслей о будущем или докучливой боли созерцанием всех этих крючочков, капелек, бактерий и дощечек. К тому же — чисто «славянский» разгул красок, к тому же мистика и апокалиптические предчувствия. Вдобавок подобный выбор произведений намекает на высокий общеобразовательный уровень эскулапа.
Василий Васильевич Кандинский был даже среди тогдашних русских художников существом исключительным. В родной Москве он себя чувствовал так же свободно, как в почти родном баварском Мюнхене, пока оба города не лишились последнего намека на свободу и художнику не пришлось бежать в Париж, даже взять там французское подданство. Впрочем, и в престижное предместье Парижа Нейи-сюр-Сен нацисты пришли без боя, хотя вели себя там довольно сдержанно: ежели ты не еврей, можешь покуда жить и творить.
Зато в близком его сердцу баварском Мюнхене (знакомом ему еще с детских лет, из бабушкиных сказок — бабушка Кандинского была немка) уже и в 1937 году позорили нацисты Кандинского среди прочих представителей «дегенеративного искусства». С другой стороны, в 1937-то году ему и в Москве, где был Кандинский в 1920-м директором самого что ни на есть ИНХУКа и профессором МГУ, тоже не поздоровилось бы. Еще добрых полвека надо было ему ждать посмертного возвращения в Москву — в порядке первого упоминания в печати, потом выставки…
А ведь все у него начиналась так славно. С блеском окончив в 1893 году Московский университет по специальностям политической экономии и статистики, был купеческий сын Василий Кандинский оставлен при кафедре и даже написал диссертацию. И профессорское место в ученом Дерпте уже было ему приготовлено, но тут увлекся он живописью, уехал в Мюнхен и поступил в знаменитую школу Ашбе. В последующие пятнадцать лет учился Кандинский живописи, много писал об искусстве и объездил полсвета. Писал картины (то на холсте, то на стекле), писал статьи для журналов «Мира искусства», сам прошел увлечение символизмом, антропософией, югендстилем, неопримитивизмом, экспрессионизмом и русским лубком, возглавлял в Мюнхене объединение «Синий всадник», а в 1911 году (за три года до рождения Никола де Сталя) пришел к абстракционизму и написал книгу «О духовном в искусстве». Сокращенный ее вариант прислал в Петербург, где он и был в конце года зачитан на Всероссийском съезде художников Николаем Кульбиным и напечатан в материалах съезда. Оттуда и растут ноги у великого направления живописи. Слава Кандинского была в пору парижской выставки у Бюше, в 1944 году, всемирной. Жить ему, впрочем, оставалось лишь несколько месяцев.
