После возвращения Гумилева в Петербург их свидания перенесены в родственный Киев. Тут-то и выясняется, что Чулкова ждут в Париже его верная страдалица-жена и родная сестра (та самая, что позднее была брошена Ходасевичем). Отчего бы и Анне не махнуть с ним в Париж? Денег на ее счет Гумилев положил достаточно, вот и махнула, уехала чуть не на три месяца… Все эти волнующие подробности отыскала и предала гласности Алла Марченко.
Понятно, что все эти месяцы на свободе виделась Ахматова не с одним только маститым Чулковым. Были у Анны и другие дела в Париже. Весной 1911 года Модильяни никуда из Парижа не уезжал, и если Амедео ничего про все это не написал, то он и не оставил их встречи без весьма убедительного художественного следа (до поры от мира сокрытого).
Очевидно, что Чулков разрыва с женой не желал, так что она ему вскоре родила сыночка. После же возвращения из утомительного Парижа и вовсе решили супруги Чулковы переехать в Москву от греха подальше. Но пока что в Париже были у неленивой Ахматовой и бурный роман с Чулковым, и встречи с ее тосканским «златоглазым Антиноем», и, вероятно, еще какие-нибудь «встречи с интересными людьми», например с авиаторами, которые ее разочаровали (однако, и чтобы разочароваться, тоже нужны встречи)…
От всей этой истории с бегством в Париж, долгим отсутствием и внебрачными романами достались не только тревоги беспечному и ветреному Гумилеву (не едет жена из Парижа в Слепнево уже который месяц!), но и драгоценный приварок родной поэзии: в том же 1911 году появились на свет самые известные стихи Ахматовой и кое-какие прозаические (ныне уже, впрочем, изрядно забытые) страницы Чулкова. Последний новую поэтессу в прессе похвалил, и ей писалось легко.
Первая книга Ахматовой «Вечер» (300 экземпляров, издана в 1912 году за счет Гумилева, да что там расходы, всего-то и обошлось в сто рублей за такую славу) сразу сделала молодую Ахматову знаменитой. Тут уж и художники, разглядев редкую красоту ее и особость, стали писать ее портреты наперебой. А она гордилась этой красотой и особостью не меньше, а может, и больше, чем поэтическим даром. Первая книжечка ее стихов и журнальные публикации были в Питере нарасхват. Причем самый неистовый восторг вызвали стихи Анны у читательниц. Одни из них твердили эти любовные строки наизусть, другие садились писать стихи «под Ахматову» («Я научила женщин говорить», – отмечала сама Ахматова). Кстати, у многих получались стихи весьма похожие, хотя, конечно, хуже, чем в оригинале.
Лет через сорок Владимир Набоков зло сымитировал для своей героини-поэтессы нечто подобное по-английски, но в самой России пародии на эти популярные стихи (скажем, про «перчатку с левой руки» и «темную вуаль») строчили уже и до Первой мировой войны. Не раз иронизировала по поводу популярности этих строк и сама Ахматова, а ее подруга (времен уже Второй мировой), язвительная Фаина Раневская, комически ужасалась: как можно смеяться над святыней… Как вы поняли, стихи эти хранили в памяти несколько поколений признательных поклонниц, да и нынче хранят. Для тех же, кто случайно забыл, напомню несколько их них, самую малость.
Сероглазый король
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля»…
Сжала руки под темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
– Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Песня последней встречи
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Показалось, что много ступеней,
А я знала – их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: «Со мною умри!
Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. – Умру с тобой…»
Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.
Мне с тобою пьяным весело
Мне с тобою пьяным весело —
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах.
Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?
Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного…
Не покину я товарища,
И беспутного, и нежного.
Возвращение осенью 1911 годя в Петербург и в Слепнево после неожиданного бегства заграницу и подозрительно долгого отсутствия было связано для Анны не то чтоб с угрызениями совести, но все же с кое-какими страхами. В стихах эти страхи как бы отчуждены стилизацией под «бабьи», простонародные причитания. Возможно, «осуждающие взгляды», которыми провожали гулящую молодую барыню загорелые слепневские бабы, встретив ее на дороге, и навеяли этот стиль. Что-то им через прислугу было, наверняка, известно про загул молодой барыни, и теперь она словно бы ставит себя на их место или, наоборот, их на свое. Нечто похожее делала в живописи добрая помещица, блистательная художница и подруга Чулкова Зинаида Серебрякова.
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнем.
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь сижу с огнем.
Рассветает. И над кузницей
Подымается дымок.
Ах, со мной, печальной узницей
Ты опять побыть не мог.
Для тебя я долю хмурую,
Долю-муку приняла.
Или любишь белокурую,
Или рыжая мила?
Как мне скрыть вас, стоны звонкие!
В сердце темный, душный хмель,
А лучи ложатся тонкие
На несмятую постель.
По возвращении Гумилевых в Петербург с детства ожидаемый Анной, но все же словно бы нежданный, и уж столь желанный, столь ласкающий ливень поэтической славы и женского успеха пролился на ее голову. Такое и лучше воспитанной, чем молодая Ахматова, барышне мог вскружить голову. Что до Ахматовой, то у нее, как выражаются ныне, от успеха просто крыша поехала. Встречавшийся с нею в те годы благожелательный Корней Чуковский с удивлением писал об этом (даже неоднократно) в своем дневнике: мол, она («бедная женщина!») ни о чем другом не может говорить, а о том лишь, что ей рассказали, как одна милая старушка восхитилась ее стихами, как в одном каком-то малоизвестном малотиражном журнале о ней было упомянуто – всего несколько слов, однако хвалебных… Болезнь славолюбия оказалась неисцелимой. До конца дней Анны такие слова, как известность, знаменитость, успех, популярность, а потом уж «всенародная слава» и даже «всемирная слава» никуда не ушли из ее пересудов… Одной из первых известных художниц, писавших портрет Ахматовой (а их было не меньше двухсот, художников и художниц) была соседка Гумилевых по Царскому Селу Делла-Вос-Кардовская, которая записала в своем дневнике: «Я любовалась красивыми линиями и овалом лица Ахматовой и думала о том, как должно быть трудно людям, связанным с этим существом родственными узами. А она, лежа на своем диване, не сводила глаз с зеркала, которое стоит перед диваном, и она на себя смотрела влюбленными глазами…»
