Помню, как полвека тому назад бродил я в осеннюю пору по окраинам Ярославской области, писал книгу «По Руси Ярославской». Вечер застал меня в городке Данилове, в гостях у старика-краеведа. Он вывалил на диван гору мемуарных рукописей своих друзей и соседей, по большей части уже ушедших в лучший мир. Я просидел над ними чуть не до полуночи. Меня волновало, что я первым читаю все эти страницы, написанные в без надежды на читателя.
– Я пойду спать, а вы читайте, – сказал мне старый краевед. – Это вот друг мой писал. Сосед. Умер уже. А до того полжизни провел в лагере… Выжил. И вот, написал.
– За что сидел? – спросил я.
– Он вроде троцкист был.
Полночи я листал эти странные легенды партийца. Какие-то еще были у них бурные дискуссии, заседания. Вот Троцкий пылко выступает, а восхищенная Лариса Рейснер шепчет Радеку: «Карл, подойди к Льву Давыдычу и скажи, что я хочу зачать дитя от вождя мировой революции». Радек весь скукожился, маленький, плохонький (всех потом заложил, когда бить начали). Но, дослушав речь, пошел за кулисы. А Лев Давыдыч ему говорит: «Успокойся, Карл! Вернись к ней и живи. Пусть Лариса спит с тобой спокойно…»
Лариса еще года два занималась журналистикой. Печаталась в партийной прессе. Уже и «любовника революции» выгнали из партии, а она все писала. Заметная была фигура. Может, слишком заметная, к тому же любимица Льва Троцкого. Любимцы его уже исчезали помаленьку. Незаметно или с шумом, под визги прессы и народное подвыванье. Лариса исчезла одной из первых. Уже в 1926-м. Сообщали, что умерла в тифозном бараке. Уже и тогда мало кто верил, чтоб такая молодая, красивая, румяная ушла так нелепо. Но раз наша самая правдивая в мире пресса сообщает, поди усомнись. Никто и не выражал вслух никаких сомнений. Просто писали, как жаль бедную красавицу.
Так все это странно и страшно, что даже трудно поверить. Пастернак тоже написал про это стихи, вполне истеричные. И только через десяток лет, когда стали убивать по всему свету семью былого «любовника революции», сам ссыльный и еще недобитый «любовник» вдруг вспомнил (долгонько же не мог вспомнить!) и даже сообщил миру в газетной статье «Сверх-Борджиа в Кремле» кое-какие позабытые было подробности из мирной кремлевской жизни вождей. Оказалось, что Ягода в Кремле «имел особый шкаф ядов, откуда по мере надобности извлекал флаконы и передавал своим агентам». Именно так, по мнению авторитетного Троцкого, любимый вождь Сталин отравил любимого вождя Ленина, а потом уж, видно, подошел черед красавицы-троцкистки Ларисы. Черт с ним, с Лениным, Ларису бедную жалко. Может, одумалась бы, перестала строчить в газеты глупости, родила ребеночка, купила ему значок с кудрявым Лениным, потом пионерский галстук, рос бы в приюте или в концлагере вместе с другими «детьми врагов народа». Потому что ей тоже до лагеря оставалось недолго…
Больше всех жаль в этой истории Ларисину маму. Год спустя она покончила с собой на дочкиной могиле, чтоб быть к ней ближе, к своей ненаглядной красавице…
Еще через десяток лет пришел черед идти на плаху и заслуженному большевистскому дипломату Раскольникову, советскому послу в Болгарии. Вызвали его из Софии в Москву, и он, опытный уже разведчик, все понял. Взял свою новую жену по имени Муза и поехал с ней вместо Москвы в Ниццу. В бывшем ларисином муже пробудился писатель. Он отдал в зарубежную печать открытое письмо Сталину, в котором то ли просил, то ли требовал не истреблять «ленинскую гвардию». Сталин не прислушался к просьбам гвардейца-разведчика. Его проворные агенты настигли беглеца Раскольникова в Ницце, стащили с больничной койки и выбросили из окна. Жена его, обезумев от страха, прибежала на грасскую виллу «Бельведер», где проводил лето Бунин. Муза уцелела, вышла замуж за страсбургского профессора, и я встретил ее в конце семидесятых в Переделкине, в гостях у вдовы одного советского писателя, где она смиренно сообщала любопытствующим, что ее первый муж сам выпрыгнул из окна в Ницце на нервной почве. Видимо, эта идиотская фраза была платой за советскую визу. Она произносила ее спокойно, не рассчитывая встретить кого-нибудь, кто хотя бы читал дневники Бунина, еще не изданные в России.
Интересная француженка
на страшной высоте
(Инесса Арманд и вождь пролетариев)
Истинным коршуном-стервятником, разорительницей чужих семей называл известный потаскун музыкального мира комиссар Лурье свою подругу, почтенную королеву Серебряного века, взрастившую самого что ни на есть Иосифа Бродского. Еще одной такой злосчастной разорительницей семей была таинственная русская женщина франко-английских кровей, малозаметно приютившаяся в пантеоне дам Серебряного века и как бы даже полузабытая. А ведь известна она могла быть не только тем, что успела погубить семейное гнездо подмосковного фабриканта Арманда, но и тем, что даже волевой большевик и губитель России Ленин навзрыд плакал над ее гробом, а это, признайте, зрелище редкое. «Если бы выставили в музее плачущего большевика…»
Федор Федорович Раскольников (настоящая фамилия – Ильин) (1892–1939) – советский военный и государственный деятель, дипломат, писатель и журналист
Но что же это была за таинственная женщина, над которой так безутешно рыдал Ильич? О ней у нас и пойдет речь, тем более что пишут о ней в последние сто лет редко и неохотно. И тем более, что книга наша как раз о таких женщинах.
Как вы уже поняли из упомянутых нами вполне публично проявленных вождем рыданий, жизнь этой женщины была тесно связана с жизнью самого вождя, досконально изученной специальным научным институтом (ИМЭЛ), красовавшимся в Москве близ сельхозпавильонов ВДНХ, но ныне, увы, почти забытом. То, что не все открытия престижного этого научного центра предавались широкой огласке, – это понять не трудно: еще и сам Владимир Ильич был ревнителем сугубой конспирации во всех сферах. И, уж конечно, никакой гласности он не допускал в сферах сугубо интимных. Скажем, в денежной или любовной. Хотя самые неуважительные из читателей смогут догадаться, что кое-какая деятельность в этой последней сфере у Ильича была. Поскольку заразиться той грустной болезнью, которой он страдал, возможно лишь в сладкую минуту греха. И притом, скорее всего, на стороне. Ибо, хотя Надежда Константиновна и позволяла себе иногда кое-какие высказывания, противоречащие общему тоскливому впечатлению («Все же мне жалко, – писала она юной золовке Маняше, – что я не мужчина, а то бы я в десять раз больше шлялась». А сколько это было – в десять раз меньше? – вот в чем вопрос), трудно допустить, что она-то и заразила Ильича.
Так что подозрение падает на работниц панели. Тем более что Ильич был на них отчего-то в непреходящей обиде и называл их именем ненавистных врагов – то либералов, то Троцкого, то каких-то отзовистов. В этом предположении нет ничего фантастического. Раз человек всего себя отдает одной цели, то он может позволить себе недорогое, но, как видите, небезопасное удовольствие и снова вернуться к борьбе. И все же настигла Ильича в Париже женщина, француженка, которая была сама воплощенная любовь и романтика. О ней и пойдет речь.
