Вернувшись из Кремля, Роллан сделал изумленную запись в своих «записках идиота»: «Слушая об этих тайно совершаемых жестоких преступлениях женщин и детей, я впервые понял ту реальность, o которой мы забываем на Западе: старая, варварская, жестокая Россия, которая еще жива и с которой приходится бороться большевикам».
Кстати сказать, во Франции эти записки вышли крошечным тиражом и были тут же спрятаны от глаз прогрессивного читателя в книжном запаснике муниципальной библиотеки близ «вшивого рынка» Клиньянкур. В России их найти легче. Тираж был раз в пятьсот щедрее. Почитайте при случае. Это один из самых унизительно-смешных текстов, когда-либо выходивших из-под пера европейца.
Так или иначе, распутная Майя отлично выполнила спецзадание.
Вернувшись из страны ГУЛАГа, Роллан несколько раз заново редактировал испуганный бред своих дневниковых записей. Однажды его осенила гениальная догадка: все эти люди, кишевшие вокруг него на даче показавшегося ему обезумевшим Горького, были чьи-то шпионы. Он почти угадал. Они были шпионы Ягоды, показавшегося Роллану наивным идеалистом. Но умный Роллан предположил, что они были шпионы немецкой или аргентинской разведки, и ему стало задним числом страшно. Он так рисковал. Они могли убить и его, и Горького, и бедняжку Сталина. А когда выяснилось, что Сталин помогает Гитлеру захватить оробевшую Францию, Роллан еще раз прозрел и покаялся, признав свои ошибки. «Не надо таким мудакам, как я, лезть в политику», – написал он.
Ладно, что там считаться… Очень скоро он умер, сделав Майю Кудашеву богатой вдовой, владеющей полдюжиной вилл. Она жила в свое удовольствие, блистала на приемах в советском посольстве и, пока хватало сил, заводила новых любовников…
«Соломнинкой тебя назвал поэт…»
(Саломея Андроникова, Мандельштам, Ахматова, Андреев, Рафалович, Цветаева, Шухаев, Яковлев, Вожель, Пешков, Гальперн, Будберг, Берлин)
В стихотворном перечне имен петербургских красавиц Серебряного века, с которого мы начали книгу, блистает легендарное имя Саломея. Скромные сноски скупо разъясняют мелким шрифтом: «Красавица 1913 года». Иногда чуть подробнее: «Ей посвятили стихи Мандельштам и Ахматова, ее портреты писали Петров-Водкин, Серебрякова, Шухаев, Сомов… Ее знали…» Дальше следовал перечень знаменитостей, которые были с ней знакомы – все уже там, куда нам не стоит торопиться. Или почти все…
Лет тридцать тому назад я писал в Париже книжечку о шумном «процессе Кравченко», который проходил в Париже после войны. В 80-e годы еще были живы многие свидетели и участники этого фантастического процесса, на котором бесстрашный русский беженец обвинил всесильную тогда французскую компартию в клевете на народы СССР и в примитивных фальшивках. Я успел посетить многих из свидетелей и участников процесса, а в один прекрасный день разыскал богослова Константина Андроникова, работавшего на этом процессе официальным переводчиком.
– Вы родственник той самой знаменитой Саломеи Андрониковой? – спросил я.
– Ее племянник, сын ее брата Яссе.
Мы оба кивнули согласно, не удивляясь тому, что знаменитыми в России и за границей не стали ни актер и режиссер Яссе Андроников, руководитель молодежного театра, погибший в ГУЛАГе, ни сын его Константин Андроников, выпускник Богословского института, переведший на французский кучу богословских православных книг. Ни даже их отец и дед, князь-агроном Иван Андроникашвили. А знаменитой была и осталась их тетушка, еще до Первой мировой войны с безупречным вкусом сменившая себе отчество с Ивановны на Николаевну (что за имя – Саломейиванна?) и вышедшая – тоже до Первой мировой – замуж за богатого петербургского торговца по фамилии Андреев.
У него было имение близ Петербурга, живописное Скреблово, он там хозяйствовал, меценатствовал, открыл школу для крестьянских детей, но хотя она родила дочь, в деревне ей, понятное дело, очень скоро наскучило, и она бежала в столицу, где были приличные театры и богемное кабаре «Бродячая собака». Биографы Саломеи рассказывают, что она не могла не сбежать, потому что муж был чуть не в два раза ее старше (ей 18, а ему, стало быть, 35), а еще он был какой-то половой психопат: влюблялся то в одну, то в другую родственницу, – ну сколько может терпеть вольнолюбивая грузинская княжна. Источник этих сведений угадать нетрудно, она дала за свою жизнь несколько интервью, полных живой выдумки и наблюдательности, но, увы, друг другу слегка противоречивших (si non é vero, é ben trovato). В общем, она сбежала из агрономического отцовского и мужнина окружения, завела салон на Васильевском острове в Петербурге, и там у нее бывал «весь Петербург». Мужчины, конечно, в нее влюблялись, но наверно, влюблялись и передовые женщины. Ахматова написала о необыкновенной красоте ее глаз:
Как спорили тогда – ты ангел или птица?
Соломинкой тебя назвал поэт.
Равно на всех сквозь черные ресницы
Дарьяльских глаз струился нежный свет…
«Равно на всех» говорит, вероятно, о том, что была она не слишком влюбчива. Но в нее были влюблены многие. В том числе и упомянутый выше Осип Мандельштам. Он и назвал Саломею Ивановну Соломинкой (или Саломинкой) и написал стихи, обеспечившие ей место в истории русской поэзии. Он наверняка рвался в ее спальню на Васильевском острове, даже описал эту спальню, но вряд ли преуспел в чем ни то более осязаемом: у него были свои заморочки. Так или иначе, остались стихи (где упомянута к случаю или без случая леди Лигейя из Эдгара По, бывшего в большой моде):
1
В часы бессонницы предметы тяжелее,
Как будто меньше их – такая тишина,
Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
И в круглом омуте кровать отражена.
Нет, не соломинка в торжественном атласе
В огромной комнате над черною Невой,
Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
Струится в воздухе лед бледно-голубой.
Декабрь торжественный струит свое дыханье,
Как будто в комнате тяжелая Нева.
Нет, не соломинка – Лигейя, умиранье, —
Я научился вам, блаженные слова.
2
Я научился вам, блаженные слова:
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.
В огромной комнате тяжелая Нева,
И голубая кровь струится из гранита.
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не соломинка в торжественном атласе
Вкушает медленный томительный покой.
В моей крови живет декабрьская Лигейя,
Чья в саркофаге спит блаженная любовь.
А та, соломинка, быть может, Саломея,
Убита жалостью и не вернется вновь.
Уж наверняка рассказала поэту тоненькая хрупкая Соломинка о бессоннице «в своей огромной спальне», о страхе смерти (до которой ей еще было ждать лет семьдесят). Говорить, рассказывать и слушать чужие рассказы в своем салоне она любила до смерти. Тем и занималась, другого у нее, прославленной, не было занятия ни в Серебряном ни в последующем страшном веке, который она, кстати сказать, горячо приветствовала.
