Воздушное кондиционирование было не слишком эффективным. В каюте и в общих помещениях стояла удушливая жара, и однажды вечером, через три или четыре дня после отплытия из Сингапура, мы открыли иллюминатор каюты, чтобы подышать свежим воздухом.
Я проснулся около четырех утра и ощутил порыв прохладного воздуха, ворвавшийся внутрь. Именно тогда я понял, куда нас везут. Я был уверен, что «Королева Мэри» направляется в Австралию.
После прибытия в порт Мельбурна нас пересадили на поезд с наглухо забитыми окнами. Первой остановкой была станция Сеймур, где я впервые попробовал чудо австралийской кулинарии – мясной пирог, реклама которого гласила: «Двадцать четыре часа в сутки во рту у каждого» – под картинкой с изображением стаи черных дроздов, вылетающих из пирога. На меня эта реклама произвела самое отталкивающее впечатление; я не хотел есть пирог, который побывал «во рту у каждого».
Местом нашего назначения был лагерь для интернированных Tatura-1, расположенный неподалеку от Мельбурна. Каждый такой лагерь состоял из четырех отделений – А, В, С и D – с наблюдательными вышками и оградой из колючей проволоки. В одном отделении содержались одинокие женщины, в другом холостые мужчины, в третьем супружеские пары, а в четвертом уже не помню кто. В лагере Tatura-2 содержались так называемые враждебные элементы, то есть немцы арийского происхождения, уличенные в связи с нацистами.
В лагере для интернированных я находился с соотечественниками, которые были евреями или коммунистами и все вместе назывались «антинацистами». Между нацистским и антинацистским лагерем был налажен активный обмен информацией, но большей частью новости поступали в искаженном виде через наших охранников, пожилых австралийских резервистов, призванных на военную службу. Их образование, мягко говоря, оставляло желать лучшего, но они относились к нам с неизменной благожелательностью.
Кормили нас хорошо и вдоволь; в нашем отделении были профессиональные повара, творившие чудеса с армейскими пайками, которые нам выдавали. Мы спали по двое в одном помещении в бараках из двадцати четырех очень непритязательных комнат. Бараки представляли собой длинные постройки из гофрированного железа, где зимой стоял пронизывающий холод, а летом невыносимая жара. Над окном располагалось вентиляционное окошко, затянутое проволочной сеткой. Летом разыгрывались сильные песчаные бури, и, хотя мы закрывали окна, через вентиляционные отверстия проникали тучи красноватого песка из пустыни, покрывавшие все внутри ровным слоем толщиной несколько сантиметров. В нашей еде – в супах, кашах и во всем остальном – тоже было полно песка. Для берлинского паренька вроде меня такое было в новинку.
В лагере установилась строгая иерархия, настоящее государство в государстве. При полной поддержке коменданта Tatura были выбраны органы управления и представительной власти. В каждом отделении содержалось 250 человек; население каждого лагеря насчитывало до 1000. Каждую неделю устраивались собрания с участием «президента» и «парламента», где люди бесконечно спорили об устройстве лагерной жизни.
Я делил свою комнату с Вэлли Вюрцбургером, очень одаренным музыкантом, с замечательным чувством юмора. Мы вместе обустраивали свой маленький дом и были довольны друг другом. Часто мы сидели на крыльце у входной двери; разумеется, в бараке не было черного хода. Вэлли сочинял музыку мысленно, обычно во время работ по лагерю. Все были обязаны участвовать в лагерных работах и заниматься каким-то общественным делом. Я предпочел вступить в команду, чистившую туалеты. Это была очень неприятная работа, но она отнимала лишь два часа в день, так что остальное время я мог проводить по своему усмотрению: лежать на солнце, читать (у нас была очень хорошая библиотека) или находить другие развлечения. Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к чистке уборных, но, в конце концов, дерьмо и есть дерьмо, а ожидание свободного дня с лихвой искупало отвращение к нашему ассенизаторскому труду.
Более двух лет, пока мы находились в лагере, моя сексуальная жизнь находилась в дремлющем состоянии. Помню, как я наблюдал за борцовскими схватками молодых людей; любовные романы часто начинались во время этих игрищ на плацу. Мы были обязаны строиться на плацу рано утром и вечером для переклички. Иногда предпринимались попытки побега, но бежать было практически некуда, и беглецов всегда ловили. Даже самых удачливых легко можно было узнать среди местных жителей по акценту. Я ни разу не пытался бежать, так как не видел в этом никакого смысла.
Я считал, что мне крупно повезло, и знал, что после окончания войны нас отпустят на свободу. Конечно, ожидание было тревожным, потому что сначала война для союзников складывалась очень неудачно. Мы включали радио и с трепетом слушали фронтовые сводки. Наши симпатии – и коммунистов, и евреев – были на стороне союзных государств.
Летними вечерами, когда работа в лагере заканчивалась, мы сидели на крыльце, прислонившись к стене, и смотрели, как «мир проходит мимо». Частью этого мира был молодой паренек по имени Осси. Он носил очень короткие шорты, самые облегающие рубашки и закатанные вниз маленькие носки, выставляя напоказ красивые ноги. Он был таким округлым, что выглядел как хорошенькая девушка.
Его по праву считали «лагерной шлюхой», и он оказывал массу услуг своим любовникам. Все одобрительно свистели, когда он проходил по лагерным улицам между бараками, и ему это нравилось. Он находился под протекцией кого-то из лагерного начальства.
Мне исполнилось двадцать лет, и самым тяжким испытанием для меня было отсутствие секса. Я ужасно тосковал по женщинам, но даже не помышлял стать гомосексуалистом – это меня не интересовало.
Разумеется, в лагере были запрещены спиртные напитки, но некоторые из наших наиболее изобретательных товарищей ухитрялись соорудить перегонные кубы и гнали довольно крепкое пойло из фруктов или джема. Мы устраивали вечеринки, где многие совершенно откровенно напивались, но самогонные аппараты всегда прятали с большой тщательностью. Лагерное начальство давало нам алкоголь только на Рождество и на Новый год, который в Австралии приходился на пик жаркого сезона. Нам выдавали немного пива, но в сочетании с самогоном этого было вполне достаточно.
Мы спали на кроватях, сколоченных из деревянных реек с проволочной сеткой, покрытых грубыми матрасами с соломенной набивкой, которую меняли примерно раз в месяц. В начале месяца солома была очень жесткой, а в конце месяца сон превращался в сплошное мучение, потому что солома ломалась и впивалась нам в спины через тонкую ткань матраса. Период сравнительного удобства наступал в середине месяца, тогда фактура соломы становилась наилучшей.
После вечерней трапезы гомосексуалисты обычно вытаскивали свои матрасы и подушки на лагерный плац. В канун Нового года, в жаре австралийской ночи, однополое население лагеря устраивало настоящие римские оргии под звездами. Повсюду на плацу в полутьме можно было видеть обнимающиеся пары.
...
