Глава 8
«Свой-чужой»: традиционный вопрос диктатуры
Естественно, сам я чрезвычайно осторожен, так как мое положение чрезвычайно уязвимо и мне надо думать о жене и детях. Когда я веду урок в школе, я наци не на 100 %, а на все 150 %. Моя лесть так приторна, что даже самый тупой школьник не может не видеть, насколько все это абсурдно.
Немецкий учитель Бильфель, август 1939 года1
Находясь в 1939 году в Лондоне, Германская партия свободы опубликовала сборник писем немцев, относившихся враждебно к гитлеровскому рейху, под названием «Германия без купюр». Одно из писем, датированное 14 августа 1939 года, было послано директором одной из школ, являвшимся членом национал-социалистической партии и представлявшимся в школе «150 %-м наци». Его письмо было ответом на недоуменный вопрос о том, почему он, оппонент режима, должен был вступить в партию. Его ответ говорит многое об отношении широкого населения к диктатуре. «Мое членство в партии, – протестует он, – не было искренним, оно было предпринято из страха перед властями». «Что толку, – продолжает он, – от показного героизма, который был бы форменным самоубийством?..» Для всех вокруг него стало «привычным вводить всех в заблуждение»3. Своих учеников он разделил на категории, которые были вполне применимы и ко всему населению Германии в целом. Некоторые воспринимали «героические теории» национал-социализма с таким энтузиазмом, что даже мечтали о второй, более радикальной волне национальной революции; другую часть учеников он относил к «циничным оппортунистам», стремящимся сотрудничать с национал-социализмом для улучшения своих карьерных перспектив, это были отъявленные скептики, мыслящие сугубо материально; и наконец, выделялась небольшая группа мальчиков, сопротивлявшихся режиму, но, лишенные каких бы то ни было безопасных способов выражения протеста, они «отгородились от всех, уйдя в личную жизнь» и углубившись в чтение литературы.
Из всего класса нашелся только один ученик, чей отец разделял чувства учителя, осмеливаясь с риском для себя открыто критиковать режим2.
В настоящей главе проанализированы все возможные аспекты, связанные с интерпретацией реакции населения на установление диктатуры и его поведения в таких условиях. Как при Гитлере, так и при Сталине имелись лица, становившиеся громогласными поборниками систем, в которые они на самом деле не верили, поэтому любой анализ, берущий за точку отсчета свидетельства явного одобрения, неизбежно ведет к некоторым расхождениям выводов, связанным со скрытыми под поверхностью несоответствиями3. В Советском Союзе такие двуличные персоны назывались «редисками»: красными снаружи, белыми внутри. Но в толпе истинных энтузиастов движения, убежденных в правоте своего дела, они сливались с общей массой и становились неразличимыми, однако для целей любого формального анализа реакции населения на диктатуру их необходимо поставить напротив той точки шкалы, которой они в действительности соответствуют. В приведенном выше примере вариантов отношения школьников к режиму, который не поддается статистической верификации ни в данном случае, ни в случае рассмотрения более широкого общества, существовавшего при диктатуре, закономерно выделяются те, кто верил; те, кому ситуация благоприятствовала и они извлекали из нее выгоду либо были счастливы идентифицировать себя с новым порядком, участвуя в оппортунистических ассоциациях; те, кто демонстрировал апатичное подчинение режиму, но уединился в безопасное внутреннее сопротивление; и наконец, кто выражал непримиримое отношение к режиму путем диссидентства, оппозиции или открытого сопротивления.
Эта шкала вариантов согласуется с выводами многочисленных исследований по поводу отношения народов к двум диктатурам. Эти выводы говорят о необходимости изменения отправной точки зрения, от традиционного взгляда на диктатуру как «тоталитарную» модель безжалостного контроля над плененной чернью, ведь широкие слои населения в Германии и в Советском Союзе поддерживали диктатуры, часто с энтузиазмом и преданностью, но в любом случае при общем одобрении. Объяснение причин существования обеих диктатур не может быть вполне состоятельным без учета этого факта. Между тем ту степень, до которой этот энтузиазм был выражением истинной идеологической идентификации или политического образования и личной заинтересованности, еще предстоит выяснить. Жизнеспособность диктатур зависела принципиально от стойкого чувства идентичности между населением и теми устремлениями, которые преследовали режимы, действуя так, как будто эти амбиции отражают интересы народа и народные предубеждения, что в определенной мере соответствовало действительности. Убежденные адепты режимов, поддерживавшие или соглашавшиеся с системой, действовали не из страха, а из веры, их выбор опирался на их собственные ожидания и мировоззрение, которые попали в резонанс с моралью режимов.
Этот меняющийся взгляд на диктатуры ведет к разным ответам на один и тот же вопрос, который неизбежно возникает в отношении двух народов: в чем причина того, что оппозиции в этих странах были столь незначительными? Там, где когда-то было достаточно в ответ на этот вопрос просто повторить тезис о террористическом характере двух диктатур и железной хватке государства, теперь оказывается необходимо взглянуть на проблему шире, исходя из того, что разгадка кроется в природе социального народного отклика на диктатуру и других факторах, помимо репрессивного государственного аппарата, факторах, объясняющих нежелание население вступать в открытую конфронтацию с режимом или, что будет точнее, почти полное отсутствие какого-либо длительного проявления широкого протеста. Ответ отчасти лежит в тех исторических обстоятельствах, которые привели к установлению диктатур. 1920-е годы для обоих государств были годами резкого социального противостояния и политических дискуссий. В той ситуации идея «расхождения во взглядах» или «оппозиции» как причины экономического кризиса, гражданского противостояния и политической нестабильности была всецело поддержана самими диктатурами и способствовала широкому народному консенсусу в отношении необходимости политики без конфликтов и общества без разделения на классы. Быть «против», а не «за» стало восприниматься большинством населения как неприемлемый вызов обещанию социального согласия или политической гармонии. Оба диктатора считали идею единства центральной в своих взглядах на политику: единство Volk и единство трудящихся масс Советского Союза. Выражение несходства представлялось как предательство остальной части общества или нации; согласие и подчинение стало социальным долгом, залогом предотвращения возврата общества в состояние разрушительных противоречий и столкновений. Эта дихотомия была интернализирована обоими обществами, что поставило истинных оппозиционеров на политически ничейную территорию.
Однако остается вопрос: какой численности достигала оппозиция? Определить эту цифру не так просто. Можно было оказывать сопротивление режиму даже с помощью насилия, как это происходило с крестьянами во время коллективизации, при этом не являясь политическим оппонентом режима. Точно так же можно было быть противником диктатуры по политическим мотивам, но при этом избежать риска открытого сопротивления. Имеется относительно немного примеров политического несогласия в той и другой диктатурах, которые выливались в открытое сопротивление и которые в конечном итоге были жестоко подавлены. Можно было также сопротивляться или быть несогласным с какой-то сферой деятельности режима – антисемитизмом в Германии или советской политикой коллективизации сельского хозяйства, но в то же время соглашаться с другими целями диктатуры. Можно было, что чаще всего и происходило, быть вовлеченным в незначительные акты несоблюдения правил, неподчинения или враждебности режиму, которые обычно относили к общему понятию «расхождений» во взглядах.
