Устранение творческих работников в Третьем рейхе было не так непредсказуемо. В 1933 году первая волна чисток уничтожила большую часть германской еврейской и антипартийной интеллигенции. От творческих работников потребовали особого обета режиму. В марте 1933 года президент Прусской Академии Искусств написал всем ее членам, попросив ответить только «да» или «нет» на вопрос, готовы ли они избегать любой антиправительственной деятельности и сохранять лояльность по отношению к новой «национальной культурной программе», навязанной режимом92. Среди тех, кто отказался, были романист Томас Манн и Альфред Деблин; четырнадцать других членов были исключены из Академии, среди них был и немецкий композитор еврейского происхождения Арнольд Шенберг. Деятелей культуры евреев лишили всех контактов с немцами. Среди требований студентов, сжигавших книги в мае 1933 года, было и требование не позволять всем писателям-евреям пользоваться немецким шрифтом или запретить переводить их на немецкий язык. «Евреи не могут быть интерпретаторами германского духа», – заявил Геббельс в 1933 году93. Большинство взятых на службу государством для работы в оркестрах, театрах, оперных домах или галереях артистов, которые считались евреями, по положению закона о найме на государственную службу, принятого в апреле 1933 года, были уволены. Когда в ноябре открылась Музыкальная палата, всем кандидатам, имеющим предков-евреев, было запрещено становиться ее членами. Этот процесс продолжался в течение всех 1930-х годов, пока шла проверка генеалогий всех зарегистрированных артистов и музыкантов. К 1938 году 2310 музыкантов были исключены из палаты, то же произошло и с 1657 артистами, 1303 авторами и 1285 работниками театра и кино96. В конечном итоге каждый еврей, работавший в сфере творчества и оставшийся в Германии или схваченный в Европе после 1939 года, стал жертвой геноцида. В лагерях еврейских музыкантов убивали не сразу, сначала они должны были играть «германскую» музыку для своих угнетателей, в то время как немногие другие создавали свои композиции на тайных обрывках бумаг.
Были и такие, кому, подобно тому как это происходило в Советском Союзе, сначала режим потворствовал только для того, чтобы впоследствии ликвидировать или заставить молчать. Композитор Рихард Штраус с воодушевлением воспринял реорганизацию профессиональной музыкальной деятельности в 1933 году, но вскоре был опутан хитросплетениями новой политической системы. Ему запретили участвовать в Зальцбургском фестивале в 1934 году по причине напряженности в германо-австрийских отношениях. Новая опера Штрауса на слова находившегося в изгнании немецкого писателя-еврея Стефана Цвейга была отменена летом 1935 года, и в тот же месяц гестапо перехватило письмо Штрауса к Цвейгу. Два партийных функционера пришли в дом Штрауса, чтобы сообщить ему о том, что он должен подать в отставку из-за «плохого самочувствия». Густав Хавеман, член партии и профессор музыки был уволен со своей должности в Палате музыки в 1935 году за поддержку композитора-модерниста Пауля Хиндемита и за его отвратительную репутацию пьяницы и бабника; Фридриха Малинга сместили с должности пресс-секретаря Палаты после допущенного им промаха, заключавшегося в том, что он разместил в газете рекламу Московского театрального фестиваля и т. д. Вместо уволенных лиц назначались более стойкие и благонадежные приверженцы партии95.
В сфере литературы сходная судьба постигла и поэта-экспресси-ониста Готфрида Бенна. Как и Булгаков, Бенн был по образованию врачом с опытом участия в войне; он так же ходил в опрятном элегантном костюме с галстуком и был полной противоположностью богемы и антибуржуазного стиля, которые предполагала его поэзия. Его эстетические взгляды едва ли можно было отнести к разряду тех, которых придерживался партийный истеблишмент от культуры, колебавшийся между глубоким нигилизмом и стремлением к творческой автономии, но в 1933 году глубоко разочарованный в республиканском строе. Бенн сначала с воодушевлением принял новый рейх и его приверженность твердой власти и расовой чистоте. Партийные интеллектуалы не доверяли ему, и к 1934 году ему пришлось отбиваться от нападок за экспрессионистское вырождение и открытую связь с итальянским футуризмом. Статьи в прессе спекулировали по поводу того, что он еврей, и пришедший в замешательство Бенн писал другу, спрашивая, происходит ли его имя «Бенн» от еврейского «Бен-…», но тот заверил его, что этого не может быть96. «Времена стали такими смутными, – писал он другу в январе 1938 года, – а мир так пуст, надо одному испытать все, с цепью на двери и засовом перед мыслью и словами»97. В марте 1938 года кампания по его диффамации завершилась кратким официальным извещением Палаты писателей, сообщавшей ему, что его членство в палате прервано и что в случае, если он попытается писать и публиковаться, будет наказан98. Бенн продолжал писать втайне от всех, яростно нападая на партию и ее культурное варварство и «криминальное общество», но его больше не публиковали вплоть до 1949 года99.
Официальное давление на творческих людей дополнялось широко распространенной самоцензурой. Она принимала самые различные формы. Издатели и редакторы во многом выполняли работу цензоров. Художники и артисты выбирали такие темы для своих произведений, которые, как они знали, будут приемлемы, или же работали меньше и создавали меньше произведений, либо работали втайне, или сохраняли молчание. Поэтесса-лесбиянка София Парнок опубликовала свой последний сборник поэм в 1928 году под названием «Вполголоса», чтобы показать, как официальные власти удушают ее поэзию, но до своей смерти в 1933 году она написала еще сто неопубликованных поэм100. Борис Пастернак оставил свое собственное творчество в 1930-х годах и вместо этого начал делать переводы, в том числе переводы на русский язык шекспировского «Гамлета» и «Фауста» Гете. Авангардные архитекторы в Советском Союзе предпочли совсем отказаться от своих работ. Ссылка или самоубийство были возможным выходом из тупика, хотя случаи побега из страны были крайне редки. В период между 1933 и 1939 годами тысячи немецких интеллектуалов и творческих людей оставили Германию, в большинстве случаев в самые первые месяцы периода. Художник-экспрессионист Макс Бекман, вопреки тому, что его уволили с должности преподавателя в 1933 году, оставался в Германии до дня открытия выставки «дегенеративного искусства», когда оказанная двум его огромным картинам честь быть представленными в первом же зале заставила его, в конце концов, покинуть страну и уехать в Нидерланды101. Изгнание давало личную безопасность, но художники в изгнании не имели возможности оказывать сколь-нибудь серьезное влияние на культурное поле битвы, которое они оставили. Это ослабляло сопротивление и провоцировало негодование со стороны тех, кто остался.
«Нет, и не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл», – писала русская поэтесса Анна Ахматова, чьи лирические стихи в 1946 году Жданов осудил, заявив, что они написаны «наполовину монахиней, наполовину блудницей»102. Последним спасением было самоубийство, хотя на удивление мало кто в действительности шел на это. В своей мрачной поэме, написанной в 1939 году, Ахматова умоляла о смерти («Ты все равно придешь. – Зачем же не теперь? / Я жду тебя – мне очень трудно.»), но дожила до 1966 года103. Эрнст Кирхберг, узнав о том, что не менее 32 его литературных произведений появились на выставке 1937 года вместе с картинами Бекмана и что 639 его картин были изъяты из музеев, впал в глубокое отчаяние, из которого он освободился только 18 июня 1938 года: после того как, уничтожив все свои гравюры по дереву и предав огню остатки картин, он пустил себе пулю в лоб104.
