Такого рода политические спектакли повторялись в меньшем масштабе по всей Германии. Именно в этих бесконечных публичных моделях политической жизни, вездесущий символизм, искусство риторики, смесь музыки, поэзии, кино и театра с политическим ритуалом, создавали поистине коллективную народную культуру соучастия в функционировании режима, более непосредственную и целеустремленную, чем Thing-театры. В коллективистской политической культуре Советского Союза были очевидные сходства с германской, так как и здесь использовалось то же сочетание постановочных политических представлений с участием широких масс. Случайно оказалось так, что основные культурные события коммунистического календаря тоже приходились на май и ноябрь, День 1 мая – День солидарности трудящихся всего мира, и День 7 ноября – годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Так же как и в Германии, помимо этих дней отмечались многие другие, менее важные праздники, День Красной Армии, День рождения Сталина и т. д. В Советском Союзе ритуальные события и праздники были встроены в повседневную жизнь партии и населения и, как и в Германии, они вполне осознанно создавались как сплетение политического представления и культурного соучастия. Политические торжества проходили в сопровождении хоров, оркестров и декламаций, перемежавшихся партийными речами. Ежегодные первомайские парады были организованы не так экстравагантно и носили менее сакральный характер, чем германские съезды, но к 1930-м годам это были весьма впечатляющие по своим масштабам зрелища. Одному британскому гостю на параде в Ленинграде в 1936 году довелось в течение пяти часов наблюдать за тем, как колонны из 40 000 солдат и матросов, затем тысячи рабочих, представителей спортивных клубов, юных пионеров, студентов и членов профсоюзов шли маршем со знаменами и штандартами перед Зимним дворцом, втекая и вытекая из улицы Урицкого. Здесь были певцы, цыганские хоры, акробаты, массовые гимнастические представления. Вечером небо над Ленинградом озарилось фейерверками, а улицы наполнились толпами танцующих людей. Центр Ленинграда осветили лучами зенитных прожекторов за год до того, как Шпеер организовал свое представление147.
Корни сталинистского политического представления восходили к карнавалам. В них не было обрядов торжественного поминовения и болезненности, свойственной национал-социалистическим ритуалам. Цель их состояла в том, чтобы вовлечь весь народ в периодически организуемые экстравагантные, визуально возбуждающие празднования революционных достижений, слить воедино и зрителей, и артистов. И в этом здесь пошли намного дальше, чем в Германии, где участники политического театра часто оставались отделенными от зрителей, даже если они сами вышли из их рядов. В тот майский день на параде в Ленинграде британский гость осознал, что здесь не было «наблюдателей», потому что все были активными участниками148. В 1920-х годах общественные празднования рассматривались как способ, необходимый для того, чтобы дать выход революционному энтузиазму. Под эгидой отдела Агитпропа Центрального комитета была создана Центральная комиссия по праздникам, в обязанность которой входило наблюдение за общественно значимыми событиями. Они должны были быть известны по западному термину «карнавал», для того чтобы отличать их от крестьянского карнавала, «масленицы, имевшей явные религиозные корни и служившей поводом и оправданием пьянства и непристойного загула149. С самого начала к основным социалистическим праздникам полагалось относиться с определенным чувством достоинства и должной серьезностью, однако существовало множество более мелких карнавалов, где театры, показы фильмов, музыка и танцы сочетались беспорядочно с политическим представлением и партийной пропагандой. В 1920-х годах власти предприняли большие усилия для привлечения широких масс путем включения клубов, принадлежавших предприятиям, и кооперативов в процесс планирования и организации народных праздников. Их деятельность постепенно подвергалась все большей регламентации. В 1929 году были запрещены так называемые «дружеские шаржи» на официальных лиц; разрешение на ношение масок было отменено в 1927 году150. По мере того как масштабы праздников все более расширялись, а празднования советских достижений становились все более значимыми, регламентация формы их проведения усиливалась, а структура и содержание празднований становились все более профессиональными. Парады стали проводиться отдельно от праздников, а праздничные песни и представления теперь исполняли профессиональные артисты, а не рабочие.
И тем не менее сталинистский политический ритуал ежегодно привлекал к себе миллионы граждан. Каждый регион имел свои собственные культурные зрелища. У каждого отделения партии, начиная от отделения в оздоровительном клубе и кончая противовоздушной обороной, так же как и в Германии, были свои собственные символы, песни, образы и своя хореография. После 1934 года все они превратились в элемент социалистического реализма, стали участниками утопической метафоры, которую народная культура, в равной мере как и искусство, укрепляли, точно так же, как обычные немцы были вовлечены в публичный национал-социалистический театр не как зрители, а в качестве актеров. Найти способы оценки того, до какой степени население Советского Союза и Германии добровольно сотрудничали с режимами в поддержании художественной иллюзии, затруднительно, поскольку и в том и в другом случае характер общественной реакции варьировался в самых широких пределах, однако было бы неверно полагать a priori, что общественность, как считал Брехт, привлекали к участию в политических представлениях в «принудительном порядке»151. Участие граждан регулировалось и поощрялось, но они не были совершенно пассивной массой. Дневник 1936 года Галины Штанге, активистки Московского движения женщин, свидетельствует о том, насколько легко социалистический режим был впитан простыми людьми. В декабре она была приглашена в качестве делегата жен работников Народного комиссариата путей сообщения для исполнения песни перед самим Сталиным по случаю представления бронированного поезда, купленного на их сбережения. Делегацию много раз проверяли на исполнение песни («Широка страна моя родная»). Вторая песня была сочинена для данного конкретного случая: «Транспортная бригада и армия – лучшие братья». Но затем Штанге сообщили, что ее не могут включить в президиум из-за того, что делегатов было слишком много. Девушка призналась в дневнике о своем потрясении, вызванном тем, что ее лишили шанса увидеть Сталина – того, «кого я люблю так сильно» – совсем близко152. Девушка заняла место среди зрителей с чувством «особой гордости» и, когда увидела, как Сталин обнял двух малышей, чуть не расплакалась. Ей казалось, что это было прекрасное видение: «Целое море цветов, ленты, знамена и т. д. Музыка, песни и продолжительные одобрительные аплодисменты». Несколько дней спустя она напишет в своем дневнике: «Наша жизнь совсем не сплошное развлечение, вопреки тому, что все указывает на то, какими счастливыми мы должны быть», но ее неожиданно возникшие мысли не вязались с тем спектаклем, свидетелем которого она недавно была153. Социалистический реализм и реалии личной жизни должны были восприниматься вне связи друг от друга для того, чтобы художественная метафора не теряла своей силы не только в сознании Галины Штанге, но и в сознании миллионов других советских и германских граждан, идентифицировавших себя с новыми реалиями и питавшихся ими.
