Для двух последующих выборов, состоявшихся 29 марта 1936 года и 10 апреля 1938 года, были изменены правила в отношении испорченных бюллетеней. Так, все бюллетени, оставленные пустыми, в отсутствие других партий должны были рассматриваться как голос в пользу национал-социализма. И только те бюллетени, в которых избиратель не поленился написать «нет» или вычеркнуть имя кандидата, должны были считаться как голоса «против». Выборы 1936 года были первыми, в которых было зафиксировано почти полное единодушие избирателей: «за» проголосовало 98,8 % избирателей, а в некоторых районах было зафиксировано стопроцентное согласие, хотя почти наверняка местные деятели не учитывали все испорченные бюллетени. Для избирательной кампании 1938 года правила были изменены снова. На этих выборах выдавали только один бюллетень для голосования за кандидатов в рейхстаг и для ответа на вопрос плебисцита о присоединении Австрии, совершенном насильственно 12 марта 1938 года. На выборах следовало сказать просто «да» или просто «нет» списку фюрера, во избежание опасности, заключавшейся в том, что поддержка национал-социалистической партии могла оказаться меньшей, чем поддержка, оказанная лично Гитлеру. На бюллетене слово «да» было написано внутри большого круга, а «нет» – в маленьком круге. На одном из избирательных участков голосующих просили пройти в кабину, только если они намеревались проголосовать «против». Местные партийные деятели старались заранее изолировать потенциальных избирателей, голосовавших «против», до того как они могли достичь избирательных участков, чтобы не позволить им голосовать. Даже после этого объявление о том, что «за» проголосовало 99 % избирателей, не совпадало с данными (неопубликованными) числа самих избирателей. Наихудшие результаты были получены в коммуне Визбек, где только 68 % электората проголосовали «за»; в одном районе был достигнут 75 % результат, а в восьми других – «за» проголосовали 87 % голосовавших12. Для верноподданных партии акт участия в выборах и подтверждение своей преданности ей было важнее, чем проявление неподкупности электората. «Наша дорога к избирательным урнам, – отмечал писатель Вернер Боймельбург в очерке о выборах, проходивших в марте 1936 года, – таким образом, является не выбором и не плебисцитом, а это, по сути, радостная, невыразимая декларация судьбы, которой мы верны, и выражение преданности человеку, которому она вверена свыше»13. Это было, по сути, то, что, по общему мнению юристов и политологов, было названо германской демократией и что вполне соответствовало политическому порядку, сложившемуся после 1933 года.
Ни гитлеровская Германия, ни сталинский Советский Союз не соответствовали понятию «демократия» в общепринятом смысле этого слова. И тем не менее оба государства полагали себя истинно демократическими и считали свои демократии более высокой формой по сравнению с западной моделью, которая, по их мнению, не только не могла, в силу своей природы, обеспечить эффективное управление, но и была продуктом эгоистичных классов, действовавших только в своих интересах, и характеризовалась абсолютной неспособностью выражать интересы всего общества. «Но что такое демократия? – задавался вопросом Сталин, когда объявлял о принятии новой советской конституции в ноябре 1936 года. – Демократия в капиталистических странах… как показывают последние исследования, это демократия для сильных, демократия для имущего меньшинства»14. Проблема традиционных парламентских демократий кроется в существовании различных партий и фракций, чьи задачи, как считали Советы, только и состоят в том, чтобы подрывать основы революционного государства и раскалывать общественное мнение или, как в случае с Германией, отторгать или ослаблять нацию, агонизирующую в борьбе за свое возрождение. Советскому народу, продолжал свою речь Сталин, нужна только одна партия, потому что теперь нет разделения общества на «капиталистов и рабочих, помещиков и крестьян»15. Через несколько месяцев, в апреле 1937 года, Гитлер произнес длинную речь перед руководителями местных партийных организаций, посвященную природе демократии, в которой он также давал раъяснения относительно того, почему обществу, объединенному одной волей, нужна только одна партия. «Но для нас больше всего нетерпима оппозиция, потому что она неизбежно ведет к разложению»16. Многопартийные системы рассматривались как отражение социальной неустойчивости и разделения интересов, но никак не возможность свободного политического выбора.
В обоих случаях демократия рассматривалась как отсутствие политического размежевания, как истинное выражение интересов народа. Большевистская партия унаследовала ленинскую идею демократического централизма. Этот очевидный оксиморон отражал тезис Ленина, что партия являлась ведущей силой революции, при этом признавалась и необходимость участия в ней широких масс населения, включая как членов партии, так и беспартийных, чьи взгляды и мнения должны были обязательно учитываться при принятии окончательного решения. Сочетание участия и представительства было проиллюстрировано, по крайней мере в теории, на дискуссии вокруг основных положений конституции 1936 года. Сталин воспевал «всеобъемлющий демократизм» новой конституции, так как она давала право голоса всем без исключения, создавая совершенную иллюзию того, что государство воистину отражает интересы всех трудящихся Советского Союза17. Эта иллюзия подкреплялась утверждением, что партия является представителем всего народа, а не только отдельных заинтересованных групп и социальной элиты, как это имеет место повсюду в мире.
Идея представительства стала центральной и в концепции германской демократии: национал-социализм был представителем никого иного, кроме объединенного народа, Гитлер был идеальной персонификацией этой идеи. Идея регулярных плебисцитов была закреплена в законе от 14 июля 1933 года. Цель, как объяснял Гитлер в своей речи в марте 1933 года, состояла в том, чтобы гарантировать правила, согласно которым акты нового правительства должны были получать окончательное «законодательное заверение» [sic] самого народа в более прямой форме, чем посредством обычно дозволенных парламентских выборов. Народ, руководимый национал-социализмом, должен был почувствовать себя истинным «творцом законов», а в Гитлере видеть человека, призванного воплотить «историческую волю народа»18. В своей речи, произнесенной в 1937 году, Гитлер противопоставил парламентскую демократию, при которой все имеют право голоса, но ничто не решается, своей концепции германской демократии, при которой над всеми остальными возвышается одна бескомпромиссная фигура национального лидера, сплачивающего воедино весь германский народ, твердой рукой направляя его к великим целям. «В моих глазах, – продолжал Гитлер, – это самая прекрасная и самая германская из всех демократий. Ничто не может быть лучше для людей, чем осознание возможности, выйдя из наших рядов, достичь самых больших высот, независимо от своего происхождения и места жительства или чего бы то ни было еще, и взойти на самую высокую вершину власти»19. Образ идеального лидера, выходца из народа, олицетворяющего собой единую волю народа, возник еще в трудах Макса Вебера и других немецких интеллектуалов, публиковавшихся до 1933 года. Гитлер претендовал на то, чтобы стать воплощением этого идеала. «Демократия, в своей основе, не означает ничего другого, чем самоуправление народа… Полномочия на лидерство исходят от самого народа», – писал молодой юрист – национал-социалист в 1935 году20.
