Помимо уровня творчества, памяти о художнике способствуют благодарные современники. Это предполагает со стороны мастера дар перевоплощения в чужую психику, биографию, в чужую судьбу.
Федин обладал особым сердобольным, педагогическим талантом в литературе. Его тянуло быть не только строителем культуры, но и устроителем судеб.
Многие младшие коллеги и лишь начинающие путь литераторы на разных витках профессиональной дороги получали поддержку этого мастера.
Старинный особняк «Дом Герцена» на Тверском бульваре, Литинститут, где с лихого военного 1942 года преподавал Федин, для многих навсегда остался незабываемой порой. Оттуда вышла плеяда талантливой молодежи — будущие прозаики, поэты, критики. Н. Евдокимов, В. Тендряков, Ю. Бондарев, Р. Гамзатов, Г. Бакланов, И. Дик, Е. Ржевская. Н. Ильина, Г. Поженян, М. Бременер, А. Злобин, Е. Мальцев, К. Ваншенкин, А. Турков…
Студентка первого послевоенного выпуска А. Перфильева вспоминает, что семинары Федина по прозе были «…праздниками. Мы ждали их с волнением, со страхом, особенно “именинники”… Толпясь в коридоре, высматривали в окна, когда покажется из ворот фигура Федина, всегда подтянутого, элегантного… — сами были в шинелях, в сапогах, в чем попало… Константин Александрович бывал не только добр… Иногда почти жесток…» По шутливой поговорке, пущенной Максом Бременером, — у Федина учились «прозрачности Флобера».
Благотворное влияние мастера испытали на себе не только необстрелянные литературные птенцы вроде питомцев Литературного института и им подобных.
Константину Симонову принадлежит большой очерк как раз на тему о «литературном крещении». По размерам очерк «Уроки Федина» не смог вместиться в мемуарный сборник о писателе. Он пестрит множеством творческих и даже технических деталей, относящихся к культуре писательского труда, к изобразительным приемам и мастерству работы в прозе, и составляет теперь одну из колоритных достопримечательностей 12-го тома Собрания сочинений К. Симонова.
В 1951–1952 годах Симонов передал в редакцию «Нового мира» свой роман «Товарищи по оружию». Журнал в то время редактировал А. Твардовский. Этой книге автор придавал особое значение, рассматривая ее как пролог и вместе с тем трамплин к задуманной эпопее о Второй мировой войне, получившей позже название «Живые и мертвые».
Федин в тот момент был поглощен собственным литературным замыслом, застольной работой над листками бумаги, до которой наконец дорвался. Но по просьбе Твардовского и отчасти самого Симонова, как член редколлегии, согласился с двойной скрупулезностью углубиться в присланный ему прозаический текст, вызвавший разноречивые отзывы в редакции и составлявший в ту пору тридцать два авторских листа.
37-летний Симонов был к той поре многократный лауреат, знаменитый поэт, «кассовый» драматург. Но отнюдь и далеко не первой руки прозаик.
Мешали тому поверхностная политизированность взглядов, от которой К. Симонов долгие годы мучительно освобождался, но так до конца ее и не преодолел; набитая репортерская рука, журналистская скоропись, газетная торопливость. Между тем прозаик — это ведь по-своему также и склад творческой натуры, тип личности.
Федин разбирает присланную ему рукопись как с точки зрения оригинальности изображенных фигур, психологии героев, так и способов стилистического воплощения. Притом критические его замечания часто разят беспощадно.
Многие места тогдашний получатель горьких «уроков» цитирует:
«…Бросается в глаза, как много употреблено лишних слов… Обычно это мало что выражающие газетные речения… “в сущности”, “тем более”, “по меньшей мере”, “больше того”, “как ни странно”, “разумеется”…».
Или: «“Предельно кратко выраженная сумма взглядов…” — о чем здесь речь? “А пальто стоило целое состояние” — это не дает нужного представления о драгоценности пальто в лагере испанских беженцев, у которых не было ни целого, ни полцелого состояния. У Вас есть обороты, идущие от ораторских приемов. <.“> Есть, наконец, своеобразные фигуры кокетства — не могу их иначе назвать: “…умер и его нельзя возвратить к жизни как раз потому что он умер”. Такая фигура не только алогична, она не остроумна и плоха по вкусу. Напишете ли Вы: “он сел, и про него нельзя сказать, что он стоял, как раз потому, что он сел”»?
Напомню: так, не церемонясь, разговаривает беспартийный Федин с молодым держателем власти в сфере культуры, одним из любимцев Сталина, тогдашним шестикратным лауреатом Сталинских премий, заместителем генерального секретаря Союза писателей СССР. Наверное, не все бы на такое решились. Но Федин верил внутренней честности этого человека и обращался к нему как учитель к ученику.
Но если эти и им подобные огрехи стиля «Товарищей по оружию», вызванные изъянами вкуса, притуплением зрения, дурной газетчиной или балованной литературщиной, на которые сурово указывает рецензент, могут быть так или иначе устранены иногда почти механической переделкой — прополкой романного поля от сорняков, то сложней обстоит дело со смысловой устремленностью романа, с жизненным наполнением иных действующих фигур и обобщающих картин. То и другое нередко витает в стороне от реальной жизни. Оно ведь так. Отдельное слово неотъемлемо от целостного образа. Тут нужно уже не просто удалять, а заново пахать и сеять.
«Призвав меня не спешить, — вспоминает Симонов, — Федин сделал несколько общих замечаний о характерах некоторых действующих лиц романа, начав с главного его героя — Артемьева.
“…Он подчеркнуто положителен — в литературно-критическом, а не только в идейном и житейском отношениях… Душа его помещена в сосуд, в колбу, которую выдула наша положительная критика. На фронте в бою он очеловечивается… Отрицательных характеров я пока не вижу, если не считать Нади. Таким образом, эта часть романа бесконфликтна… Врага Вы не даете. Предполагается, что враг — это данность. Где-то за пределами раскрытого Вами действия тройственная ось, Берлин — Рим — Токио… вообще международный злодей”».
Свои соображения по рукописи Федин изложил в двух больших письмах, в одном из которых было тринадцать страниц… «За его письмом, — обобщает мемуарист, — стоял большой писательский труд, потраченный им всецело на меня, на то, чтобы помочь мне стать писателем. Я при всей своей литературной незрелости был все-таки достаточно опытен, чтобы понять… что прочесть мою рукопись так, как дважды прочел ее Федин, и написать о ней так, как он написал, значит истратить на литературное воспитание, в общем-то, начинающего прозаика К. Симонова не часы и даже не дни, а, очевидно, две или три недели, оторванные от собственной работы, от собственной фединской прозы».
Наряду с суровостью оценок Федин не упускает из виду путеводный маяк, к которому устремлен автор. Солидаризируется с его целями и подталкивает его в избранном направлении. «Мне хочется, — декларирует Федин, — чтобы большой Ваш замысел, очень важный для нашего времени, очень удачно выбранный, претворился бы в большое достижение… Вы можете сделать так, что роман займет очень видное место в текущей литературе, но можете сделать так, что он войдет в историю литературы. Вот чего я Вам и желаю».
