A. Новиков-Прибой, К. Федин, М. Шолохов, И. Бабель, Л. Леонов, А. Грин и другие… В портретах-набросках (они делались большей частью спичкой, заточенной и макаемой в тушь) сохраняется, дойдя до нас через десятилетия, трепет “той самой” минуты, когда художник впервые угадывал в человеческом лице будущий портрет…»
К этим свидетельствам в одной из журнальных статей под красноречивым названием «Амплитуда дарования» присоединяется и художественный спутник и графический друг «Левши» Николай Кузьмин. «У Милашевского в те годы, — рассказывает он о своем сотоварище, — любимым инструментом для рисования была спичка. Да, да, — обыкновенная спичка. Он обмакивал ее в флакончик туши и рисовал. Живая линия наносилась на бумагу уверенной рукой, без поправок и колебаний и соскабливания… Спичкой нарисована Милашевским вся его галерея писателей:
B. Вересаев, Ф. Гладков, А. Толстой…»
Так художник-график сотворил свою историографию современной ему русской литературы…
ВЫСТРЕЛ В ПАРТИЮ
В писательском поселке Переделкино дача Фадеева располагалась вблизи, как бы на лесном пригорке, за дачей Федина. Можно сказать, скрытая на лесистых горных задах поселка. 13 мая прилетела жуткая весть: Фадеев застрелился. И именно друзья-соседи Федин и Всеволод Иванов по зову растерянных родных первыми прибежали в дом Фадеевых.
Для Федина, хотя они сильно сблизились в послевоенную пору, Александр Александрович, при всех к нему симпатиях, всё-таки оставался фигурой не до конца разгаданной. Из тех, с кем любись, да оглядывайся. От него можно было ожидать всякого. Порывистый и властолюбивый, многолетний генсек Союза писателей, любимец женщин, с молодым лицом и седым зачесом густых откинутых назад волос, он умел держаться на людях, умел выступать. С трибун говорил высоким тенором, пуская то властные, то лирические фиоритуры. Причем, случалось, умел со страстью утверждать не то, что думал и к чему был действительно привязан душой. А даже прямо противоположное. Таким примером внушал, что это свойство умелого партийного лидера.
Фадеев был младше Федина на девять лет. Выросший в семье профессиональных революционеров, с младых ногтей наделенный комплексом вождизма, Саша Фадеев был членом Компартии уже в 16 лет. В Гражданскую войну успел повоевать в партизанах и на Дальнем Востоке, и принять участие в подавлении Кронштадтского мятежа, и столь же рано обнаружить большой и редкостный литературный дар. Ему было 26 лет, когда страна начала зачитываться романом «Разгром». А сам он вскоре, вкупе с Авербахом и Ермиловым, как-то споро и быстро очутился в числе вождей РАППа, твердо наставлявших с высоких трибун и печатных площадок на истинный путь, когда и насколько требовалось, нестойких «попутчиков» за их вихляющее сочинительство вроде прозы того же Федина рубежа 30-х годов.
Впрочем, все это к той поре почти выветрилось и быльем поросло в сознании Федина, хотя, может, в каких-то скрытых извивах памяти где-то еще сидело. Теперь же оба именитых мастера давным-давно состояли в близких друзьях-приятелях. Они вместе проводили так называемые литературные мероприятия, отъезжая, переписывались.
Федин неизменно называл младшего друга «дорогой Саша». Среди многочисленной сохранившейся их переписки есть письма редкого созвучия, отзывчивости и доброты. Таков, например, обмен мнениями 1946 года, когда автор триумфально прошедшего романа «Первые радости» разбирает тоже недавно появившийся роман «Молодая гвардия», а затем приглашает «дорогого Сашу» поделиться мыслями о его новом детище на заседании московской секции прозы, которую недавно возглавил. Все здесь пышит молодостью, радостью жизни и свежестью надежд.
Когда в декабре 1951 года юбиляру исполнилось пятьдесят, для главной речи на официальном чествовании был избран К.А. Федин. Его доклад поместила «Литературная газета». И хотя почти весь он состоит из партийно-советского сленга тех времен — «герои-большевики», «советский человек побеждает» и т.п., — свою задачу, к удовольствию юбиляра, он исполнил.
С соседской простотой, без дальних околичностей, они заглядывали друг к другу в гости. Вслух по очереди читали собственные сочинения, находящиеся в работе. Со стороны Фадеева — будь то переработка романа «Молодая гвардия», когда он после указаний Сталина о том, что в премированной лауреатской редакции произведения не показано руководство партии комсомольским подпольем, по собственной невеселой шутке, мучительно превращал «молодую гвардию в старую», или читал новые главы незадачливого романа «Черная металлургия». А со стороны Федина — роман о войне «Костер», написанием первой книги которого он был поглощен.
Один из таких случаев датирован в дневнике Федина 24 сентября 1955 года, то есть за семь с небольшим месяцев до самоубийства: «Суббота… около полудня, когда я сидел за рукописью, пришел Фадеев. Конечно, он понял, что я занят, извинился, сказал, что сейчас же уйдет, но зашла речь о том, что же я пишу, и он попросил, чтобы я прочитал (как он — мне), и я не устоял, и волнение, разговор о прочитанном, похвала, еще больше разволновавшая, и затем еще дальше зашедший разговор — все это кончилось обедом с ним вдвоем. После же обеда я только ходил и думал, как буду писать…»
Есть и письменный отзыв Фадеева об этом или подобном же «читательском» посещении дачи соседа. В письме Э.И. Шуб от 24 ноября 1955 года Фадеев сообщал: «Единственно, что было хорошим, — это в конце сентября, когда я уже заболел, но был еще крепок на ногах и головой, зашел я к Федину, и он прочел мне чудесный отрывок из нового романа — листа на два».
Объединяло обоих писателей еще и то, что Фадеев был ближайшим и незаменимым другом Твардовского, с которым бок о бок работал Федин. Фадеев был натурой глубоко поэтической, и, может быть, именно за эти качества большее всего и любил его Твардовский.
«Александр Фадеев, — позже писал Федин, — был богато наделен чуткостью к искусству. Он ненасытно любил театр, музыку, живопись… И я уверен — больше всего он любил поэзию. Не столь уж часто встречаешь у прозаиков страсть к чтению стихов. Фадеев читал их именно со страстью, слушал, как музыкант слушает оркестр, ценил, как поэт ценит поэтов.
У него была редкостная память на прекрасное: он держал в ней песни, стихи, прозу, он слово в слово мог повторять целые страницы из великих писателей, философов, политиков. Он знал множество книг по содержанию, толпы героев по именам… Весь этот мир его памяти не был библиотекой, из которой не берут книг… Этот мир был деятельной душой художника…»
Однако не только Федину, но и другим современникам за вроде бы бронированной внешностью высокого функционера открывалось ломкое ощущение противоречий натуры. На выявлении драматизма внутренних коллизий между политиком и человеком искусства, «между писателем и государственным деятелем, между былым партизаном и дисциплинированным солдатом» выстроил позже мемуарный очерк о Фадееве в книге «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург.
Там приводились примеры:
«Фадеев иногда говорил о какой-либо книге: “Конечно, талантливо… Но поймите меня правильно — дело не в абсолютных оценках. Есть государственная точка зрения, и в этом плане книга вредная…”
