Подняв голову от тарелки, Симонов от неожиданности вопроса блеснул на меня карими, почти армянскими, как мне представлялось, глазами. Мочки ушей его покраснели. Помедлил, потом произнес с расстановкой:
— Во-первых, я делаю только то, что мне нравится…
Это было заведомой неправдой.
Потом К.М., как будто задетый поднятой темой, начал подробно перечислять, что в конце 50-х — начале 60-х годов он жил в Ташкенте и не мог отказать узбекским писателям. Много переводил грузинских поэтов, что те даже соблазнили его купить дачу у Черного моря, где на берегу много гальки, но зато с холма слышен шум моря, — и не мог отказать грузинским друзьям… О Совете по военной литературе говорить нечего — он кадровый военный писатель. Вот скоро сюда подойдет кинорежиссер Роман Кармен. Тоже фронтовой киношник, — и мы вместе будем толковать о развитии документального жанра. Без этого нельзя!.. Кто же будет иначе? И так далее, и тому подобное.
Разговор явно не получился. А в последующие отношения на какое-то время вкралось чувство неловкости.
Путь «От Черного до Баренцева моря» (название одной из его публицистических книг военных лет) Симонов по фронтовым дорогам проделал действительно не на словах, а наделе. В одном из собственных переводов «Эпитафий» Редьярда Киплинга, относящихся к героям прошлых битв и сражений, он выразил и волевой импульс, с которым только и мог сам одолеть военные дороги четырех и более лет:
Всё отдав, я не встану из праха,
Мне не надо ни слов, ни похвал.
Я не жил, умирая от страха,
Я, убив в себе страх, воевал.
Без этого не могли бы быть написаны «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», «Жди меня», поэмы или циклы «С тобой и без тебя»… Во время одной из таких поездок 1943 года, на Орловщине, он впервые и познакомился с Фединым, о чем позже вспоминали оба. Вообще, К. Симонов был человеком дела. Воздухом войны напитаны лучшие и самые правдивые произведения этого поэта, прозаика и драматурга. Но в той же трилогии «Живые и мертвые», нарочито загубив главного своего критически мыслящего героя Серпилина, он пошел на компромиссы и сделки с полуправдой. Трилогию удостоили Ленинской премии.
За звания и награды приходилось расплачиваться. И в творчестве, и в общественной жизни.
К.М. Симонов был одним из первых, кто напечатал хвалебную рецензию на повесть «Один день Ивана Денисовича» при ее выходе. И он же опубликовал короткое письмо с осуждением А.И. Солженицына в канун его ареста и высылки за границу. Таких поворотных зигзагов в лидерских устремлениях его биографии много.
Не говорю уж о случаях, о которых с достойным мужеством печатно каялся сам К.М. Вроде написанной по заданию Сталина пьесы «Чужая тень», о борьбе с евреями-космополитами, или истории с поэмой Твардовского «Теркин на том свете», которую вначале хвалил, а потом ругал…
Но совершенно нечто подобное, однако на сей раз без всякого покаяния, по свидетельству И. Эренбурга, старшего друга и спутника по фронтовым дорогам, случилось с острой по тем временам повестью «Оттепель» (1954), давшей имя целому периоду нашей истории. Симонов у себя в кабинете в глаза автору хвалил повесть и почти одновременно давал команду к публичному ее разносу на страницах редактируемой им «Литературной газеты». Событие это рассорило бывших друзей надолго, если не навсегда.
Зигзагообразные ходы, к сожалению, повторялись.
Вершина служебной карьеры младшего друга и ученика Федина К.М. Симонова пришлась на сталинские времена. Когда умер вождь, К.М. было всего 38 лет. Но за предшествующую пору он успел побывать главным редактором «Нового мира», главным редактором «Литературной газеты», заместителем генерального секретаря Союза писателей СССР, кандидатом в члены ЦК КПСС… Это включало и близкие личные общения с вождем, которых удостаивались немногие. В надиктованных им предсмертных мемуарах «Глазами человека моего поколения (Размышления о И.В. Сталине)» Симонов подробно перечислил эти знаки особого внимания и доверия. По собственному печатному пересчету, в эти годы он «на протяжении нескольких часов был на приеме у Сталина в связи с делами Союза писателей; один раз говорил с ним по телефону по вопросу, касавшемуся лично моей литературной работы; несколько раз присутствовал на заседаниях Политбюро, посвященных присуждению Сталинских премий и продолжавшихся каждый раз несколько часов. <…> Я слышал не только последнее выступление Сталина на XIX съезде партии, но и его, очевидно, самое последнее выступление на пленуме ЦК после этого съезда».
Безнадежная болезнь и телесные недуги не заставили Симонова сойти с колеи непрестанного труда и исполнения долга. Как сказано в его переводе надгробной воинской эпитафии из Киплинга, он «убив в себе страх, воевал». Так что безусловным мужественным поступком последних месяцев жизни являются именно эти больничные мемуарные надиктовки. Там откровенно и честно, в большинстве случаев как на духу, К.М. рассказал многое о себе и пережитой им эпохе.
Многократный лауреат, Герой Соцтруда, Симонов тоже принадлежал к стану советских «полубогов». Однажды, когда я наблюдал его в среде маршалов, из которых почему-то особенно запомнился полный и краснолицый И.Х. Баграмян, когда смотрел его многочасовые кинозаписи бесед с опальным Г.К. Жуковым, то чувствовал, что ради этого было все остальное. Он непременно хотел лидерства. Говоря современным языком, хотел купаться в пиаре. Это была форма его жизни. Иначе существовать он не мог.
Совсем не случайно в первый послевоенный год именно столь доверенному и овеянному героикой войны К.М. Симонову была поручена сложная дипломатическая миссия — по возможности перетянуть в «прогрессивный» (читай: просоветский) лагерь русского классика и нобелевского лауреата Бунина.
По-своему причастен к этой истории оказался и Федин.
ПОЛУБОГИ И БУНИН
Во фронтовых сводках военных лет было такое выражение — «поиск разведчиков». При затишье в военных действиях происходило активное ощупывание обороны противника, добывание «языков» и вообще всевозможными скрытыми путями необходимых разведданных для последующего натиска и атак. Таким промежутком военно-дипломатического затишья в отношениях вчерашних союзников по антигитлеровской коалиции явился год с небольшим после окончания Второй мировой войны…
Три месяца из них (декабрь 1945 — февраль 1946 года) Федин провел в разгромленной Германии — сначала в Берлине, а затем в Нюрнберге, на процессе главных военных преступников. Статус корреспондента правительственной газеты «Известия» и неограниченный срок командировки давали писателю возможность не только глубоко вникать в драматическое действо судебных заседаний, отображая происходившее в цикле очерков, но и всюду ездить, бывать, все смотреть, встречаться с теми, кого он хотел бы видеть.
И вот тут нежданно-негаданно для Федина его пути пересеклись с писателем, которого он высоко ценил, но мысль о живых контактах с которым даже в голову не могла прийти. Этим его давним кумиром был парижский эмигрант нобелевский лауреат И.А. Бунин. Его книгами он всегда восхищался, о них говорил студентам в Литинституте. Но автор по фамилии Бунин для него лично давно уже вознесся над буднями, как дух прошлого, существовал отвлеченно в виде некой исторической данности, как книжный феномен. И вдруг…
