Анна Ахматова дружила с Пастернаком многие десятилетия. Была ему лично обязана. В середине 30-х годов бесстрашным обращением к всемогущему кремлевскому вождю Пастернак одновременно вызволил из тюрьмы ее сына — Льва Гумилева и мужа искусствоведа Н. Пунина. Анна Андреевна никогда этого не забывала.
Но вот ее оценка «Доктора Живаго» в записи Л.К. Чуковской (декабрь 1957 года): «Прочитала до конца роман Бориса Леонидовича. Встречаются страницы, совершенно непрофессиональные. Полагаю, их писала Ольга (О.В. Ивинская. — Ю. О.). Не смейтесь. Я говорю серьезно. <…> У меня, как Вы знаете, Лидия Корнеевна, никогда не было никаких редакторских поползновений, но тут мне хотелось схватить карандаш и перечеркивать страницу за страницей крест-накрест. И в этом же романе есть пейзажи… я ответственно утверждаю, равных им в русской литературе нет. Ни у Тургенева, ни у Толстого, ни у кого. Они гениальны, как “рос орешник”».
В романе множество «маленьких Пастернаков — и ничего более» — она же в другой раз.
В начале марта 1958 года у подруг затеялся второй тур разбора. На сей раз после тщательного прочтения романа «Доктора Живаго» в порядке очередности впечатления излагала Л.К. Чуковская, которой случалось присутствовать, как помним, еще за десятилетия перед тем на домашних читках создававшейся рукописи. На встречный жесткий запрос Ахматовой: «Ваш диагноз?» — та перечисляла многие удачные сцены, подробно говорила о гениальности пейзажных картин. Затем сказала: «Но вы правы: главные действующие лица неживые, они из картона, особенно картонен сам Живаго. И язык автора иногда скороговорочностыо доведен до безобразия. Не до своеобразия, а до безобразия. Трудно бывает поверить, что это написано рукой Пастернака». Ахматова резюмировала, как она умела, отстраненно и с дальним отсылом, остановившимся взглядом в угол комнаты как бы вылавливая затаенный смысл из неведомых нетей: «В одной итальянской газете напечатана статья под заглавием: “Неудавшийся шедевр”»… Неудавшийся шедевр — вот так!..
Своего мнения Ахматова не таила. Во всяком случае, Д. Быков в главе «Доктор Живаго» пишет: «С несколькими друзьями, не принявшими романа, он прервал отношения. В числе тех, с кем отношения испортились, оказалась и Анна Ахматова — между нею и Пастернаком возникло напряжение».
В прислужничестве советскому режиму не заподозришь А.И. Солженицына. Но и он в те же самые годы отрицательно относился к роману, к тому же во многом религиозного по своей сути. В биографии «Солженицын» (М., 2009) Людмила Сараскина приводит его высказывания:
«“Доктора Живаго” я действительно получил <…> в виде еще самиздата, в конце 1956 или в начале 1957. Я начал читать и начало мне показало, что автор просто не умеет прозу писать. Какие-то реплики, ремарки в диалогах несусветные. Какая-то неумелость. И вообще я не почувствовал в этой книге ни большой мысли, ни движения, ни реальных картин. Я действительно был разочарован, и надо сказать, что и с годами я не сильно изменил свое мнение об этой книге». А произносился приговор уже в 2006 году, то есть без малого полвека спустя!
Если продолжить список этого самостийного жюри из художественных величин мирового класса, в целом отрицательно оценивших роман, то в его составе окажется еще и Владимир Набоков…
А различные публицистические вариации как бы в развитие кратко обозначенного Ахматовой диагноза — «неудавшийся шедевр» — продолжают появляться и по сей день. Назову статьи Б. Парамонова «“Доктор Живаго” — провал как триумф» («Русская жизнь», 2007, 23 ноября), Д. Урнова «“Доктор Живаго”. Год 1988-й» («Наш современник», 2008, апрель) и др.
Весь этот разброс мнений о главном романе Пастернака я привожу вовсе не для того, чтобы оправдать непоследовательное, а в чем-то даже предательское поведение Федина по отношению к «книге жизни» своего близкого друга. Друг потому и друг, что многое должен чувствовать и разуметь лучше других. Однако может существовать и действовать логика обстоятельств, не всегда от него зависящих. Хочется показать, во-первых, что объективная истина в ту пору, да и много позже, вплоть до наших дней, не лежала на блюдечке с голубой каемочкой. К решающему приговору и нравственным суждениям приходилось продираться сквозь запутанную чащобу личных и общественных обстоятельств, включая туман неведения. Во-вторых, и в самой книге, в идейно-художественной ее основе, и в способах, какими свершалось ее утверждение на отечественной и мировой арене, далеко не все было так очевидно, безукоризненно и бесспорно, как это кажется иным безоглядным энтузиастам Пастернака позднейших лет, когда поиск истины вытесняется музейными этикетками признаний.
Начнем с объективных истин. Федин был убежденным материалистом и атеистом. В качестве такового ему искренне не могло нравиться религиозное наполнение романа, тот самый глобальный «эгоцентризм», когда в книге «много пастернаков» и ничего более, явное воспевание приоритетного счастья отдельной личности, ценностей любви и индивидуальной свободы над поисками смысла существования миллионных народных масс, общей их борьбы за свое благополучие и освобождение. Такое разрешение проблемы он лично на примере судьбы главного героя — интеллигента Андрея Старцова отверг и осудил еще в романе «Города и годы» в начале 20-х годов. (Крен в сторону идеализации индивидуальной свободы, очевидно, мог прийтись не по вкусу и «государственнику» А Солженицыну, автору романного цикла «Красное колесо», устремленного на воссоздание истории революций и государства в России.)
Но, допустим, сейчас иные времена и иные решения… Пусть так. Федин был приверженцем, если не инициатором, идеи — напечатать роман внутри страны и дать событиям созреть и отстояться. Но автор был нетерпелив и повел отдельную собственную линию самоутверждения и борьбы. Ситуация запутывалась и накалялась.
Искренне верующий христианин, Борис Пастернак умел быть расчетливым игроком на политической арене, когда доходило до крайности и дело касалось престижа и места в обществе. Это отмечали самые преданные друзья.
«Б.Л. <Пастернак> далеко не вне политики. Он — в центре ее. Он постоянно определяет “пеленги” и свое положение в пространстве и времени», — выразился о нем Варлам Шаламов.
На конкретных примерах ему вторит Ахматова: «Кто первый из нас написал революционную поэму? — Борис. Кто первый выступал на съезде с преданнейшей речью? — Борис. <…> Кто первый из нас был послан <…> представлять советскую поэзию за границу? — Борис!»
Федина настораживал момент политической игры, которой сопровождались публикации романа на Западе, и множество сомнительных и темных личностей, с каких-то пор облепивших создателя «Доктора Живаго». Зная действующих лиц и через забор дачи, это хорошо было видно.
Не могли нравиться Федину ни иностранные корреспонденты, зачастившие на блестящих лимузинах на соседнюю дачу, ни хор литературных подпевал, обсевших автора романа и восторгавшихся каждой прочитанной им страницей.
Не успокаивали сведения, привезенные А.А. Сурковым из поездки в Италию. Догадываясь о подоплеке и возможных последствиях иных заграничных событий, Федин начал сдержанней относиться к Пастернаку. Но тогда и он знал лишь внешние приметы и немногие детали происходившего. На самом деле, как выясняется теперь, роман «Доктор Живаго» и его автор помимо прочего стали объектом подспудной схватки и временами ожесточенной игры в «мяч» сразу двух разведок — КГБ и ЦРУ. В обстановке холодной войны и нацеленных друг на друга ракет остаться в стороне от столь находившихся на виду событий две этих вездесущих и полных энергии «команды», понятное дело, не могли.
