Но до этих событий 31 октября оставалось тогда еще восемь дней…
А, как известно теперь по документальным источникам, к вечеру того дня, когда только поступило известие о присуждении Нобелевской премии, Поликарпов позвонил Федину, оповестив, что с утра на следующий день посетит его на даче для неотложного разговора. Нет, нет… Можете не беспокоиться. Я приеду сам…
Наутро черный цэковский ЗИМ причалил к крыльцу во дворе дачи.
Поликарпов сообщил Федину примерно следующее: на самом верху принято решение, что присуждение Нобелевской премии за идейно порочный и отвергнутый на Родине роман является идеологической провокацией натовского блока. Они ведут войну на подрыв нашей страны. Борис Леонидович должен это понять и отказаться от этого дара данайцев. Не будем же мы им помогать и бросать себе фанату под ноги! Отказ, только отказ! Это будет патриотично и достойно его как выдающегося художника. Я сам готов поговорить с ним на эту тему. Поговорить по душам, убедить. Если он, конечно, пожелает. Буду ждать его здесь, в вашем кабинете, среди вот этих полок с книгами, которые всякое на своем веку повидали. Всякое ведь, а? А нет — убедите его Вы. Вы же с ним — давние друзья… Убедите! Не согласится — завтра будет уже поздно. Худо будет ему, скажу Вам прямо, Константин Александрович… Очень худо!
В прихожей Федин медленно натянул пальто и нехотя побрел туда, куда теперь не мог не пойти. Это и была та самая унизительная и даже оскорбительная для него роль не то посланца, не то курьера между двумя дачами, о которой он позже не мог вспоминать без невольной внутренней конвульсии.
24 октября на даче Бориса отмечался день рождения жены. «Зинаида Николаевна, — узнаем из “Материалов для биографии”, — занималась готовкой в ожидании гостей, когда пришел Федин и прошел в кабинет к Пастернаку. После его ухода она кинулась наверх и нашла мужа в обмороке на диване. Федин приходил уговаривать его отказаться от премии, не то завтра против него начнется общественная кампания».
В архиве ЦК КПСС (ныне РГАНИ) имеются несколько докладных записок Д.А. Поликарпова наверх, строка за строкой отбивающих фактуру происходившего, — о разных стадиях экстренного исполнения порученного ему задания.
Первая из них озаглавлена «Записка заведующего отделом культуры ЦК КПСС Д.А. Поликарпова секретарю ЦК КПСС М.А. Суслову о попытках писателя К.А. Федина убедить Б.Л. Пастернака отказаться от Нобелевской премии 25.10.1958». Обилие письменных документов за какую-нибудь неделю, а затем и нескольких постановлений ЦК показывает, насколько проблема Нобелевской премии находилась в фокусе интересов высшего руководства. В первой записке особенно замечателен косноязычный партийный жаргон — «осуществил разговор» и т.п. Текст таков:
«Михаил Андреевич!
К. А. Федин осуществил разговор с Пастернаком. Между ними состоялась часовая беседа.
Поначалу Пастернак держался воинственно, категорически сказал, что не будет делать заявления об отказе от премии и могут делать с ним все, что хотят.
Затем он попросил дать ему несколько часов времени для обдумывания позиции. После встречи с К.А. Фединым пошел советоваться с Всеволодом Ивановым. Сам К.А. Федин понимает необходимость в сложившейся обстановке строгих акций по отношению к Пастернаку, если последний не изменит своего поведения.
Д. Поликарпов».
Приписка:
«Михаил Андреевич! К.А. Федин сообщил сейчас по телефону, что в условленное с ним время Пастернак не пришел для продолжения разговора. Это следует понимать так, что Пастернак не будет делать заявления об отказе от премии.
Д. Поликарпов».
Между тем затянутый тучами небосклон стали прочерчивать сверкающие молнии. В тот же день, 25 октября, «Литературная газета» перепечатала внутреннюю рецензию журнала «Новый мир», некогда написанную К. Симоновым, с последующими вставками четырех членов редколлегии. Теперь эта поспешная вульгарно-социологическая поделка стала канонической основой начавшегося идеологического погрома.
«Дух Вашего романа, — говорилось там, — дух неприятия социалистической революции. Пафос Вашего романа — пафос утверждения, что Октябрьская революция, гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально».
26 октября по той же цели дуплетом выстрелил Центральный партийный орган «Правда» — редакционная статья «Провокационная вылазка международной реакции» и фельетон «золотого пера» газеты, если так можно выразиться об этом пасквилянте с дореволюционным стажем, Давида Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». Великий поэт превращался в «сорняка»!
27 октября в расширенном во много крат составе заседал секретариат ССП под председательством Н. Тихонова, который исключил Пастернака из членов Союза писателей. Почти одновременно волной прокатилась серия писательских собраний разных составов и уровней, самое массовое из которых состоялось в Доме кино. О том, что происходило в совокупности, дает представление пространный документ из архива ЦК, который иногда даже именуют докладом Д.А. Поликарпова. В реальности канцелярское донесение носит куда более скромное название — «Записка отдела культуры ЦК КПСС об итогах обсуждения на собраниях писателей вопроса о действиях члена Союза писателей Б.Л. Пастернака, несовместимых со званием советского писателя».
За автора «Доктора Живаго» публично тогда не вступился никто. Высшей формой несогласия было «умывание рук» — неприсутствие на заседаниях и неучастие в голосованиях, как это позволили себе И.Г. Эренбург, А.Т. Твардовский, Л.М. Леонов и некоторые другие писатели. В общественной атмосфере, только начавшей освобождаться от шор и кошмаров сталинизма, слепой догматизм и робость души проявили, напротив, даже некоторые лучшие мастера пера. С осуждением Б. Пастернака выступили И. Сельвинский, В. Шкловский, В. Панова, Б. Слуцкий, Николай Чуковский, который, в отличие от отца Корнея Ивановича, ходившего поздравлять автора, оголтело ругал роман, С.С. Смирнов, Л. Мартынов… список будет долгим…
Поначалу Пастернак держался. Но все нараставший уже не хор, а гул голосов выкатился за пределы литературной среды. Бессчетные митинги и собрания, на заводах, фабриках и в колхозах (по принципу «мы роман не читали, но мы считаем»), требовали высылки «предателя» из страны. Вот только некоторые из «откликов трудящихся Москвы», представленные в архивной цэковской папке. По-своему они дополняют выдержки из упоминавшегося «каталога» О. Ивинской.
«Голос пролетариата» в данном случае прилежно зафиксировала в своей книге ее дочь И. Емельянова: «Аппаратчик Дорхимзавода тов. Молокова: “Это гнойник, а гнойники рвут с корнем”. Рабочий завода шлифовальных станков тов. Руденко: “Его следует судить как врага”. Слесарь-механик второго часового завода тов. Сучатов: “Мы не читали романа, но Пастернаку нет места в нашей среде”. Работник ВДНХ тов. Илюхин: “Его следует судить как изменника”» и т.д. (С. 178–179).
Жившая с Б.Л. Пастернаком семья — жена Зинаида Николаевна и младший сын Леонид — покидать страну вместе с отцом отказывались. «Лара» — Ольга Ивинская была подругой неузаконенной, и никто бы ее вместе с изгнанником из страны не выпустил. Пастернак оставался один, как перст, наедине с собственной судьбой. Отчаяние становилось безнадежным. К этому бедственному моменту и относится внезапное появление Ольги Ивинской на даче Федина. В конце октября темнеет рано, в четыре часа дня воздух уже синеет, предвещая наступающие сумерки. В этот час без предупреждения стукнула деревянная калитка, проскрипело крыльцо, и перед Фединым предстала хорошо известная ему красивая молодая женщина, близкого знакомства с которой он намеренно избегал.
