Требовался безукоризненный арбитр авторских возможностей. Есть ли у него художественные данные, достанет ли литературного таланта и сил? И кто же это должен был определить? На роль высшего судьи был избран Константин Федин. А на подмогу и возможную замену ему еще Борис Лавренев. Им Солженицын переправил на суд отобранные им сочинения.
«Если Федин, — передает события Сараскина, — прочтет военные рассказы и поставит на них крест, если автор сам поймет, что не способен создать нечто великое, — с мечтой, которой отдана вся юность, будет покончено. Он бросит писать, но не оставит свою цель, перейдет на истфак и уже как историк положит жизнь на алтарь ленинизма. Если же литературный талант будет у него обнаружен (Фединым, Лавренёвым или кем-либо другим), то он, писатель Солженицын, будет создавать романы по истории революции…» (С. 245). Федин избирался Солженицыным в глашатаи судьбы!
(Замечу в скобках. Как одинаковы тут начинающие литераторы при всяческих и огромных различиях в остальном. Без судьбоносного первого слова репетитора они никак обойтись не могут!)
Но почему именно Федин? Что конкретно покорило фронтового капитана из его романов о коллизиях человеческой природы и судьбах людей и искусства в революции? «Города и годы»? «Братья» (о композиторе, а Солженицын был очень музыкален) или что другое? Биограф не сообщает. Но объемистые сочинения прозаика требовали основательной проработки. И тем не менее или именно из-за широты охвата социальных проблем на первое месте встал Федин, в то время никаких высоких постов в писательской иерархии не занимавший, а даже, напротив того, публично изруганный и гонимый. Можно сказать лишь, что у такого могучего и расчетливого человека, как Солженицын, выбор главного арбитра для решения собственной судьбы едва ли был случайным.
Вторым среди избранных судей значился Борис Лавренев. В нем молодого Солженицына привлекла не раз инсценированная и экранизированная повесть «Сорок первый» — о противоречиях любовной страсти и революционного долга.
Пересыльная фронтовая оказия Федина тогда не достигла. Адресат куда-то переезжал, и пакет с рукописями передать ему не удалось. Рассказы Солженицына с запросом о его будущем к Федину не попали. Знакомство не состоялось.
Но жизнь двигалась дальше. Во второй раз судьба свела их в 1962 году в стенах журнала «Новый мир». Там объявилась переданная бывшим тюремным напарником Солженицына по «тюремной шарашке» Львом Копелевым рукопись, слепо напечатанная на машинке через один интервал на обеих сторонах листа. Сочинение бывшего зэка, а ныне школьного учителя математики из Рязани — рассказ «Щ-854». Этот будущий дебют Солженицына затем обрел всемирную известность как повесть «Один день Ивана Денисовича».
Федин в качестве члена редколлегии «Нового мира» не просто вместе с главным редактором и его командой стоял за публикацию. Но и сыграл в раскладе борющихся сил существенную роль в том, что первое художественное изображение будней ГУЛАГа пробилось на страницы печати. Однако же на людях действовал уже с обретенной к той поре после публичных побоев и официальных возвышений пугливой осмотрительностью. Так, во всяком случае, могло представляться со стороны.
Случались ли при этом личные пересечения Солженицына и Федина во время борьбы за публикацию «Одного дня» и ее последующего триумфа вплоть до выдвижения повести на Ленинскую премию, сведений нет.
Третий по счету литературный контакт заочного питомца и потенциального учителя происходил осенью 1967 года. На сей раз это была встреча лицом к лицу и совершенно обратная по расцветке и тону. Она-то и обрела форму публичной литературной дуэли, на которую младший дерзко и принародно вызвал старшего. Происходило это 22 сентября 1967 года, почти сразу после Четвертого съезда Союза писателей, на вошедшем в историю знаменитом расширенном заседании Секретариата правления СП СССР, посвященном публичным акциям и литературной судьбе А.И. Солженицына. Председательствовал на нем К.А. Федин…
Однако прежде немного о нашем разговоре с Фединым о Солженицыне и сопутствовавших этому событиях.
За пять лет, истекших с триумфа «Одного дня Ивана Денисовича», произошло много перемен. В октябре 1964 года в результате тихого государственного переворота был свергнут Н.С. Хрущев. Эпоха оттепели, «малярийной оттепели», по выражению Солженицына, закончилась. Шли заморозки, накатывался вал неосталинизма. Хотя взявшая бразды правления когорта чиновных партократов во главе с Брежневым делала вид и уверяла, что порядка и свобод лишь прибавилось.
Одним из таких заигрываний с творческой интеллигенцией явилось в ноябре 1966 года обсуждение на расширенном заседании секции прозы Московской писательской организации под председательством пожилого дисциплинированного военного писателя Георгия Березко первой части повести Солженицына «Раковый корпус». Хотя прошло оно почти триумфально, самой публикации повести это никак не продвинуло.
Далеко не все тогда было известно. Но параллельно с тем, что иногда радужно пузырилось на поверхности, другие события происходили в темных общественных глубинах. Еще в 1965 году на квартире Теуша, одного из друзей и доверенных лиц Солженицына, органами госбезопасности после слежек и обыска был изъят хранившийся там архив писателя… Увиденное и пережитое в сталинских лагерях и открывшиеся ему будни ГУЛАГа, понятно, не давали автору оставаться приверженцем режима. За это и ухватилось КГБ. По итогам операции были изданы ограниченным тиражом и закрытым способом для партийной номенклатуры его ранняя антисоветская пьеса «Пир победителей», сочинявшаяся еще в лагерные времена, и роман «В круге первом». В этой редакции произведения, изображающего жизнь и работу заключенных в научно-исследовательской «шарашке», была сцена о телефонном звонке дипломата Володина, героя положительного, в американское посольство с уведомлением об очередном акте советского воровства атомных секретов на Западе.
На содержание личного архива КГБ ответило массированными публичными ударами. Со стороны Главлита был наложен запрет на издание произведений Солженицына и даже на упоминание его имени в печати. В лекциях и докладах многих популярных лекторов умышленно распространялась «деза» — то там, то сям пускались клеветнические сведения о биографии Солженицына, выдумки об изменническом поведении в период войны командира фронтовой звукобатареи, то ли дезертирстве из армии, то ли даже службе на немцев. Немногие его книги, в том числе недавняя без пяти минут лауреатская повесть «Один день Ивана Денисовича», изымались из библиотек.
Я, вчерашний провинциал, в это время учился в аспирантуре, в членах Союза писателей не состоял, занят был подготовкой к защите диссертации по психологии творчества. И, в общем, о происходившем в московской литературной среде имел довольно смутное и отдаленное представление. Но в отголосках событий улавливал одну из волн мрачной реставрации сталинизма.
«Раковый корпус», ходивший в списках по Москве, я читал. Эта большая повесть, которую из-за размеров (700 страниц печатного текста) часто называют романом, как просачивались слухи, с триумфом обсуждалась на секции прозы в Союзе писателей Москвы. Но тем не менее печатать ее не печатали. А журнальный набор первой части рассыпали. Происходила какая-то пробуксовка колес на болотистой или песчаной почве. Редакция и Твардовский лично, как мне рассказывали приятели-«новомировцы», М. Хитров и А. Ермаков, всеми силами пытаются пробить «Раковый корпус», но это никак не удается.
