Во внутренних покоях Николая ждали матушка Мария Фёдоровна и супруга Александра Фёдоровна — теперь уже две императрицы. «Нас поздравляли, — вспоминала Александра Фёдоровна, — я всё время говорила, что нас скорее нужно жалеть… Мы вдвоём проводили матушку в её комнаты, причём нам пришлось пройти совсем близко около караула, офицер которого на другой день должен был сыграть такую постыдную роль». Караулом командовал 23-летний корнет Александр Иванович Одоевский, член Северного тайного общества, будущий автор знаменитого «Из искры возгорится пламя». Накануне корнет восторженно восклицал на собрании заговорщиков: «Умрём! Ах, как славно мы умрём!»
[129]
…Перед сном они снова молились в маленьком кабинете, и Николай, встав на колени, заклинал супругу быть готовой перенести всё, что может произойти:
— Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество, и если придётся умереть, — умереть с честью.
Императрица отвечала:
— Дорогой друг, что за мрачные мысли? Но я обещаю тебе. — И она тоже опустилась на колени около бюста покойной матери и молила небо даровать ей силы
[130].
Глава шестая.
«ДРУЗЬЯ ПО ЧЕТЫРНАДЦАТОМУ»
Четырнадцатое декабря 1825 года. «День, обратившийся, так сказать, в фронтиспис и эпиграф его славного царствования», — запишет в дневнике Модест Андреевич Корф 18 лет спустя. А пока звучит, словно рефрен, николаевское: «Меня не с чем поздравлять, обо мне сожалеть должно…»
[131]
В результате переворота убили его отца, Павла I, в результате переворота убили деда, Петра III. А если заглянуть в будущее — и сына убьют, и правнуков… Император — самая опасная профессия в России.
— 13 декабря ввечеру, — признается позже Конд-ратий Рылеев, — я действительно предлагал Каховскому убить ныне царствующего государя и говорил, что это можно исполнить на площади.
— Я совершенно не отказывался, — подтвердит Каховский. — …Признаюсь откровенно, увлечённый бедствиями отечества… для общей пользы не видал <в этом> преступления
[132].
Рано утром, за мгновение до того, как выйти — спокойно и величественно — к собравшимся в зале членам императорской семьи, гвардейским генералам и полковым командирам, Николай скажет своему близкому другу Александру Бенкендорфу: «Итак, сегодня вечером нас, может быть, обоих не будет более на свете; но, по крайней мере, мы умрём, исполнив наш долг»
[133]. Слова эти позже воспринимались как проявление решительности и самоотвержения, но Бенкендорф вспоминал, что в момент их произнесения картина происходящего представлялась «в самых чёрных красках».
Николай вышел в зал в парадном мундире Измайловского полка, с ярко-голубой Андреевской орденской лентой через плечо, и сразу сделал официальное заявление, что он «находится вынужденным принять престол, как ближайший в роде по отрекшемуся, в чём покоряется неизменной воле цесаревича Константина Павловича, которому недавно… присягал вместе со всеми». Затем он прочитал манифест императора Александра и акт отречения Константина. Наступил первый решающий момент вступления на престол: новый император спросил у ближайшего своего окружения, «не имеет ли кто каких сомнений». В ответ последовали уверения в преданности и готовности жертвовать собой.
«Тогда Николай Павлович, несколько отступив, с осанкою и величием, которые ещё живы в памяти у свидетелей сей незабвенной минуты, сказал: "После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы; а что до меня касается, если я хоть час буду императором, то покажу, что этого достоин"».
Николай смятенный, Николай переживающий остался за дверью, в личных покоях. Да ещё в частных письмах, ставших известными только много десятилетий спустя. Вот что написано тем же утром сестре Марии, герцогине Саксен-Веймарской:
«С.-Петербург. 14 декабря 1825 г.
Молитесь за меня Богу, дорогая и добрая Мария! Пожалейте несчастного брата — жертву воли Божией и двух своих братьев! Я удалял от себя эту чашу, пока мог, я молил о том провидение и я исполнил то, что моё сердце и мой долг мне повелевали. Константин, мой государь, отверг присягу, которую я и вся Россия ему принесли. Я был его подданный: я должен был ему повиноваться. Наш Ангел должен быть доволен — воля его исполнена, как ни тяжела, как ни ужасна она для меня. Молитесь, повторяю, Богу за вашего несчастного брата; он нуждается в этом утешении — и пожалейте его!»
[134]
Около восьми утра генералы принесли официальную клятву верности в Круглой зале Генерального штаба, а потом разъехались по полкам принимать присягу у гвардии — в этот момент и ожидалось возмущение. Если к двум часам дня — большому официальному «выходу» в Зимнем дворце — ничего серьёзного не произойдёт, можно будет облегчённо вздохнуть.
Наступили часы ожидания.
Вот сообщили, что присягу приняли Сенат и Синод. «Манифест был выслушан с восхищением и умилением», — уверял Милорадович. Вот прибыл генерал Орлов с донесением, что его конногвардейцы не просто присягнули, но и хвалили поступок обоих царственных братьев возгласами «Обои молодцы!». Благоприятные известия стекались от ближайших и по расположению, и по отношению к престолу полков: Кавалергардского, Преображенского, Семёновского, Павловского… Наконец в начале одиннадцатого появился брат Михаил Павлович — он был удивлён тем, что проехал по спокойному и тихому городу.
— Ну, ты видишь, что всё идет благополучно, — сказал Николай брату, — войска присягают, и нет никаких беспорядков.
— Дай Бог, — ответил великий князь, — но день ещё не кончился.
Тут-то и начались беспорядки. Первое известие о волнении некоторых офицеров в конной артиллерии (благо быстро успокоенном) оказалось только началом. Николай даже велел вернуть арестованным было офицерам сабли, заметив: «Не хочу знать их имён». Они хотели доказательств законности присяги лично от своего шефа Михаила — и к ним был отправлен Михаил. Едва он переоделся в артиллерийский мундир и уехал, как с известием одновременно ожидаемым и неожиданным явился начальник штаба гвардейского корпуса генерал Нейдгардт:
— Ваше величество! Московский полк охвачен восстанием! — и рассказал о кровавой сцене, свидетелем которой стал несколько минут назад.
В казармах полка на набережной Фонтанки несколько младших офицеров уговаривали солдат не присягать. Они кричали: «Всё обман, нас заставляют присягать, а Константин Павлович не отказывался, он в цепях, Михаил Павлович, шеф полка — тоже!» Они убеждали: «Царь Константин любит наш полк и прибавит жалованья; кто не останется ему верен, того колите!» Полк раскололся на поверивших и сомневающихся. Вокруг вынесенного для присяги знамени завязалась борьба. Ротный Щепин-Ростовский, самый активный из возмутителей спокойствия, рубил саблей направо и налево. Он первый пролил кровь, ранив как минимум пять человек. Среди них были пытавшиеся помешать беспорядкам полковой командир Фредерике и бригадный командир Шеншин. Несколько сабельных ударов досталось командиру батальона полковнику Хвощинскому. При виде этой жуткой сцены солдаты, как заметил один из организаторов выступления, Михаил Александрович Бестужев, «помирали со смеху»
[135]. А вот беременной жене Фредерикса, видевшей в окно, как окровавленный муж упал на снег, от испуга сделалось дурно
[136].
