Именно в 1842 году Николай почувствовал, насколько взаимосвязаны попытки реформирования общественного устройства страны. Как вспоминала Ольга Николаевна: «Папа непременно хотел облегчить участь солдат и дать крестьянам крепкие руки и свободный труд. Для этого он проектировал сбавить на 15 лет 25 лет солдатской службы, как это учредил Пётр Великий. Ему отвечали, что свободному солдату не место подле крестьянина ввиду того, что всё земледелие зиждется на системе барщины, которой солдат никогда не подчинится. Папй сказал Саше: "Я могу умереть со дня на день; я не хочу тебя обременять делом, которое так затруднительно и неразрешённо и к тому же тебе не по душе". Долго обсуждали этот вопрос, пока наконец не пришли к заключению, что нужно образовать нечто вроде прусского ландвера (подготовка военнослужащих запаса. — Д. О.). Однако ввиду наших аграрных условий это было преждевременным решением и привело к образованию пролетариата, до тех пор неизвестного в России. Никто не хотел брать ночным сторожем или на какую-нибудь другую работу людей, которые каждый момент могли быть призваны. Громадные расстояния в нашей стране, потеря времени, вызванная необходимыми формальностями, и многое другое сделали почти невозможным для этих отпущенных на свободу людей найти себе службу»
[331].
К середине 1840-х годов Николай всё ещё верил, что сможет «возбудить добрую волю помещиков», что Указ об обязанных крестьянах получит широкое распространение. В 1847 году, принимая в своём кабинете депутацию смоленского дворянства, он объявил: «Я говорю с вами, как первый дворянин в государстве; но крестьянин, находящийся ныне в крепостном состоянии, утвердившемся у нас почти не по праву, а обычаем чрез долгое время, не может считаться собственностью, а тем более вещью; следственно моё желание… чтобы дворянство помогло мне в этом деле, столь важном для развития благосостояния отечества нашего, постепенным переводом крестьян из крепостных в обязанные… ибо я убеждён, что такой переход должен предупредить крутой перелом». В общественных кругах передавали концовку речи Николая ещё более резкой: «Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право причиною, что у нас нет торговли, промышленности».
Делегаты оказались крайне смущены таким заявлением и ответили как можно более дипломатично и обтекаемо: «Как поручение наше ограничивается только изъявлением верноподданнической признательности… то и не смеем учинить что-либо в предмете столь важном от своего лица собственно, а потому испрашиваем теперь Вашего высочайшего соизволения посоветоваться, по прибытии в губернию, с губернским предводителем»
[332].
Насколько дворянство было подвержено увещеваниям императора, понятно из скромных цифр: за всё время из тридцатимиллионной массы крепостных помещики отпустили менее двадцати пяти тысяч душ «обязанных крестьян». Ответ смоленского дворянства Николаю был верноподданническим и обтекаемым: «Дворянство… верное своему Государю, готово содействовать деятельно и усердно всеми зависящими от него средствами благотворным намерениям правительства… Если же никто из помещиков не воспользовался правом, предоставленным Указом <об обязанных крестьянах>, то на это существуют причины, от них не зависящие». Среди причин указывались «низкое нравственное и умственное состояние народа, не имеющего понятия о свободе в смысле гражданском, а понимающего его как вольность… народа, не признающего, что земля есть собственность помещиков… но убеждённого, что земля есть Божья; убеждения такие грозят гибелью государству». Дворянство считало, что предложенный императором перевод крестьян разрушит хозяйственные отношения, разорит и дворян, и самих крестьян
[333].
Гораздо больше радости и оптимизма было в либеральных кругах. Виссарион Белинский сообщал обо всей истории со смоленским дворянством в Париж Петру Анненкову (а значит, ещё и эмигрантам Михаилу Бакунину и Александру Герцену) как главную политическую новость: «В правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Г<осударь> и<мператор> вновь и с большею против прежнего энергиею изъявил свою решительную волю касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили окружающие его отцы отечества, чтобы отвлечь его волю от этого крайне неприятного им предмета. Искренно разделяет желание г<осударя> и<мператора> только один Киселёв»
[334] …
Анненков вспоминал, что именно тогда, в середине 1840-х годов, «крестьянский вопрос пытался впервые выйти у нас на свет из тайных пожеланий и секретного канцелярского его обсуждения: составлялись полуофициальные комитеты из благонамеренных лиц, считавшихся сторонниками эмансипации, принимались и поощрялись проекты лучшего разрешения вопроса, допускались, под покровительством министерства имуществ, экономические исследования, обнаружившие несостоятельность обязательного труда, и проч. Всё это движение, как известно, продержалось недолго, обессиленное сначала тайным противодействием потревоженных интересов, прикрывшихся знаменем консерватизма, а затем окончательно смолкшее под вихрем 1848 года, налетевшим на него с берегов Сены, который опустошал преимущественно у нас зачатки благих предначертаний»
[335].
Предложенные Николаем «инвентари», то есть «Правила для управления имениями по утвержденным для оных инвентарям», Киселёв начал аккурат но вводить в юго-западных губерниях Российской империи с мая 1847 года. Это был опыт государственного регулирования отношений между помещиками и крепостными для их возможного использования во всероссийском масштабе. «Правила» определяли количество земли, которую помещики должны были предоставлять крестьянам для работы, устанавливали размеры крестьянских повинностей…
Вмешался революционный 1848 год. Он, быть может, и не охладил интереса Николая к крестьянскому вопросу, но отодвинул его на второй план. Ведь вопрос этот оставался для императора подчинённым идее прочности государственной власти, стабильности империи, остающейся опорой порядка для всей Европы — тем более среди бури европейских революций 1848—1849 годов.
В личных разговорах император по-прежнему говорил, что не желал бы умереть, не завершив этого «великого начинания», но что для этого ему нужно хотя бы десять мирных лет. «Три раза начинал я это дело, — жаловался Николай Киселёву в 1854 году, — и три раза не мог продолжать, видно, это перст Божий». Сыну Александру он скажет в том же году: «Я не доживу до осуществления моей мечты; твоим делом будет её закончить». Министр Александр Егорович Тимашев, увековеченный Алексеем Константиновичем Толстым в «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева», отвечая на вопрос: «Откуда явилась у императора Александра Второго мысль освободить крестьян?» — совершенно ясно объяснял: «Мысль эта унаследована от его державного родителя, который во всё время своего царствования имел постоянно в виду упразднение крепостного права. Император Николай своим светлым умом сознавал всю громадность этой реформы и потому считал необходимым соблюдение постепенности…»
[336] Примечателен также и тот факт, что второй сын императора Николая, Константин, едва став председательствующим Главного комитета по крестьянскому делу, немедленно отправился в Петропавловский собор — и «над могилою нашего бесценного Папй долго и усердно молился о ниспослании… сил свыше». Молитва «в этом святом месте», как он сам вспоминал, помогла ему собраться с силами. Это было в самый канун освобождения крестьянства, 10 октября 1860 года
[337].
