Обычно Шайтан отвечал ему, и возникали долгие злобные перебранки, так что хозяину или хозяйке приходилось кышкать на него, а то и палкой грозить. Но сегодня Шайтан промолчал; ошалев от неизвестности, снова прилег на брюхо… Так хотелось вскочить, хвостом завилять, вывалить в улыбке язык – но для этого он должен увидеть хозяина…
Он не знал, сколько пролежал так, глядя в одну точку, на ручку двери. Уже ни о чем не думал, не слышал никаких звуков, слушая только одно – ничем не нарушаемую тишину в доме. И что-то страшное, страшнее катящейся по небу грозы, учуял Шайтан, но, стараясь не верить в это страшное, продолжал смотреть на ручку. Надеялся – сейчас дверь откроется и появится он, хозяин. И скажет: «А-а, заждался? Щас хлебца вынесу. Чего-то я заспался сегодня…»
…За спиной шаги и тонкий, повизгивающий голос хозяйки, торопливый ручеек тихих слов, которых Шайтан раньше не слышал, не понимал, что они значат.
Не успев подняться, он уловил запах чужого; лапы его дернулись вверх, распрямились, как пружины, и, перевернувшись в воздухе, рыча, еще не видя, кто там, он бросился к калитке.
– Да фу ты! Фу! – сыро, сквозь слезы и одышку закричала хозяйка, дрожащей рукой схватила истершийся, свернутый в трубку ошейник, оттащила Шайтана, сказала в сторону: – Про… проходите быстрее!
Женщина, которую Шайтан уже видел несколько раз в их ограде, почти пробежала к крыльцу, болтая небольшой твердой сумочкой. Пахнуло чем-то едким, тяжелым, как от пьяного…
Вообще-то свирепостью он не отличался, и стоило хозяину или хозяйке негромко, беззлобно на него прикрикнуть, он замолкал, начинал повиливать хвостом, хотя и напряженно следил за появившимися в его владениях чужими людьми. Сегодня был не такой день. Сегодня было непонятно, странно, жутко. Совсем не так – не так, как всегда.
А дальше он и вовсе не мог ничего понять.
Во-первых, в этот день его долго не кормили. Когда в брюхе начинало сосать, он подходил к миске, обнюхивал ее, пустую и даже почти что совсем потерявшую запах еды, и снова и снова смотрел на дверь… Свинья тоже проявляла недовольство в своей стайке – сопела, пыхтела, громко тянула воздух своим пятаком; куры толпились в загончике у самого входа, квохтали, толкались, клевали друг друга… Наконец появилась хозяйка с куском хлеба. Большим куском! Шайтан обрадовался, забыл о тревоге, даже вскочил на задние лапы, угодливо изогнулся, зачмокал, глотая слюни.
– Да перестань ты! – с досадой выкрикнула хозяйка, оттолкнула его, бросила хлеб внутрь будки.
Конечно, Шайтан метнулся за ним, схватил зубами и полез обратно, но вход уже заваливали треснувшей чугунной плитой. Шайтан толкнул плиту задом, потом с трудом развернулся и ударился в нее лбом. Плита вроде бы подалась, и тут же его пихнул назад громкий приказ:
– Ну-ка лежать там! Фу!
Он замер, прилег. Положил хлеб перед собой, на искрошенную, истертую до трухи солому-подстилку.
Негодной плитой с печки закрывали его и раньше. Не часто, но случалось. И он слышал тогда распевный, сладковатый голос хозяйки: «Проходи-ите, гости дорогие! А мы уж заждали-ись!» И хозяин тоже радовался чужим: «Давайте-давайте! Стол-то прям ломится – надо его скорей разгрузить!»
Мимо будки проходили люди, каждый был со своей поступью, своим запахом, а Шайтан молчал, зная, что опасности нет – все хорошо, это друзья тем, кого он охраняет, кого должен защищать. И ему становилось почти спокойно, как-то приятно-щекотно в брюхе, только немного беспокоило любопытство. Он скашивал глаза в кривую трещину плиты, совал нос в щели с боков… А что сегодня? Тоже, что ли, будут эти самые гости?..
Забыв о хлебе, Шайтан принюхивался, стараясь уловить новые запахи, пытался увидеть в трещину, что там происходит в ограде, уши его поворачивались на каждый малейший звук. Но – ничего. Очень, очень долго ничего.
Не выдержав, он снова толкнул плиту головой, потом, собравшись с силами, толкнул сильнее. Нет, крепко привалена. Наверно, еще и кирпичами. Хозяин делал так, когда чужие гуляли в ограде.
…Его выпустили только вечером. Выпустил не хозяин и не хозяйка, а похожий на них человек. Он часто здесь появлялся, Шайтан принимал его за своего.
– Н-ну, вот так-то, бродяга, – голосом, тоже немного напоминающим хозяйский, вздохнул он, – вот… осиротели. М-да-а…
Шайтан потянулся, вильнул несмело хвостом, потом встряхнулся, сбрасывая с шерсти солому и пыль. Поднял морду.
Похожий дымил белой вонючей палочкой, глаза его были где-то далеко и высоко; он вроде бы забыл о Шайтане.
К этому человеку Шайтан всегда испытывал непонятное чувство. С одной стороны, он был для Шайтана следующим после хозяина и хозяйки, иногда они играли; этот человек имел право кормить его, приказывать не лаять или лезть в будку, и Шайтан ему иногда очень нехотя, но подчинялся. Правда, от этого человека пахло, остро пахло другим псом, и Шайтану иногда хотелось на него броситься, погнать из ограды.
И сейчас он не знал, приласкаться ли к похожему на хозяина или быть начеку… А главным было то, что мучило Шайтана с рассвета – где сам хозяин, куда он взял и пропал?
Тихим, опасливым скулением он спросил об этом.
– Угу, – очнулся, снова вздохнул похожий, бросил ставшую короткой палочку, положил ладонь на макушку Шайтану. – Видишь, как оно – вдруг… – Раз, другой провел вдоль шерсти, кашлянул, и голос его стал поживее: – Сейчас, значит, я тебя покормлю, попою. Сделаешь свои дела – и давай в будку обратно. Две ночки нам предстоят – э-хе-хе…
Две ночи и два дня Шайтан провел в основном взаперти. Тело ломило от постоянного лежания, лапы затекли, голова кружилась от духоты. Хозяин, делая для него этот домик, явно не предполагал, что Шайтану придется в нем находиться так долго. Да и забирался он туда по собственной воле нечасто – в грозу и сильный дождь и в морозы самые нестерпимые. Тогда будка была удобной – Шайтан сворачивался клубком и дремал, дыша в теплую сухую шерсть. Теперь же дремать не получалось, и больше не получалось не от неудобства, а из-за тревоги.
Шайтан смотрел в щель плиты до рези в глазах, видел, как по ограде ходят чужие люди, слышал чужие голоса, которые шуршали, шуршали непонятными словами, и лишь из речи похожего он мог выудить что-то членораздельное: «…машину нашли… в магазин надо сходить… веток нарубили?..» И, отзываясь на его голос, Шайтан громко, жалобно, протяжно скулил, бил головой твердую, шершавую стену плиты. Похожий на это коротко и угрожающе отвечал:
– Ну-ка тихо! Л-лежать!..
Поначалу Шайтан лаял на тех, кто шастал мимо, но вскоре понял, что бесполезно, и наблюдал молча, лишь дрожал лопатками, готовый в любой момент, при первой возможности выскочить наружу, и представлял, как грабят, растаскивают, уничтожают то, что так берег, о чем так заботился его хозяин… А хозяйку он за все это время не увидел ни разу, лишь улавливал где-то далеко ее слезливый, измученный голос.
Единственным не то что развлечением, а отвлечением от сумбура вокруг и в себе самом была для Шайтана охота на мух. То одна, то другая влетали через щели между плитой и входом и, противно, занудно жужжа, кружили под потолком, пытались сесть на шерсть. И Шайтан с небывалой злостью гонялся за ними, выгибая шею, рыча, щелкая зубами так, что в пасти появлялся вкус жженой крови.
