Джоан вдыхает и выдыхает. Вдыхает и выдыхает.
Она надеется услышать шаги, потому что так бывает в рассказах, но не слышит ничего похожего на топанье ног. Она была уверена, что тот человек будет в ботинках, грохочущих при ходьбе, но после долгих мгновений раздается лишь скрип распахиваемой стеклянной двери. Джоан и не подозревала, что это такой сложный звук: долгий свист, короткий скрип и звук засасывания воздуха, – но даже и после того, как дверь закрыта, шагов не слышно.
Дверь с мягким стуком захлопывается, а потом ничего. Джоан бросает взгляд через вольер на забор из сетки, на сосны, ища глазами парящий в воздухе пластиковый пакет, но вместо него видит поднятый в воздух лист, застрявший в паутине. Она недоумевает: а был ли там вообще кто-нибудь? Может быть, это всего лишь ветер или просто она вообразила себе эти звуки?
Потом заговаривают голоса – один тихий, второй нет.
– Ничего, – произносит громкий голос.
– Разве ты никогда не ходил на охоту? – говорит более тихий, хриплый голос, словно у человека кашель. – Заткнись, тупица!
Их двое. Двое мужчин. Должно быть, они стоят на деревянном помосте напротив вольера. Это значит, они отделены от нее с Линкольном оградой высотой до пояса, метрах в трех от них, и грядой валунов, к одному из которых она прижалась спиной.
Помимо своей воли она начинает воображать себе их по голосам. Тот с тихим голосом напоминает ей одного высокого парня из школы, с которым они занимались математикой. Чертовски умный, но обычно обкуренный, с длинными, неровно остриженными волосами. Он никогда не заговаривал, пока его не спрашивали. Учительница обращалась к нему, только когда замечала, что он таращится в потолок или завязывает ботинки, так или иначе демонстративно игнорируя ее урок. Тогда миссис Винсон резким, раздраженным тоном выкрикивала его имя, задавая ему какой-нибудь сложный вопрос и полагая, что он не ответит, но он всякий раз отвечал. Он отвечал на все вопросы и всегда говорил слишком тихо, поэтому, чтобы услышать его, приходилось напрягать слух, и все старались услышать, потому что между ним и миссис Винсон всегда шло постоянное негласное состязание.
– Если здесь никого нет… – произносит голос, который трудно разобрать.
– Никаких животных.
– Непохоже, чтобы…
– Больше никаких животных.
Она представляет себе, что громкий голос принадлежит толстяку с большой головой. Рубашка не заправлена в брюки, короткие и толстые пальцы. Человек, который чувствует себя каким-то негодным, который изо всех сил старается соответствовать, и от этого получается только хуже.
Они, конечно, не арабы, хотя эта мысль приходила ей в голову. Они говорят не как террористы-мусульмане, а как отвратительные белые парни. Разве всегда это не белые парни? И она не знает, становятся ли они от этого более или менее опасными, чем фанатики в джихаде.
Открывается вторая дверь, ведущая к орангутангам. Линкольн издает еле слышный звук и поворачивает голову. Джоан догадывается, что он собирается позвать ее. «Мамочка». Это слово почти стало ее именем. Но она шикает на него, гладя по голове, и он ничего не говорит. Но она не знает, сколько продлится это молчание.
Его теннисная туфля впивается ей в бок.
Листик невероятно медленно раскачивается на паутине, и Джоан хочется, чтобы он замер, потому что движение ей не нравится. Она хочет, чтобы все замерло.
Ей хочется, чтобы все вокруг превратилось в неподвижную картину.
– Тебе никогда не хотелось подстрелить льва? – спрашивает громкий голос толстого парня. – Поехать на сафари? Знаю, ты там был.
– Это был не лев.
– Да, но кто это, черт побери?! Весь черно-белый и лохматый и с такими зубами. Это не обезьяна.
Это колобус, думает она. Ей нравятся их белые бороды, грустные глаза и длинный мех на руках, похожий на занавески. Колобусы качаются на веревочных качелях в угловом вольере между лемурами и гиббонами.
– Заткнись! – велит парень, очень похожий на мальчика из их математического класса.
– Никого не осталось, – произносит громкий голос. – Серьезно, тот кабан так развалился на части, что…
– Заткнись! Кое-что осталось. Пошли.
Она чувствует, как напряглись ее мышцы, как тело превращается в панцирь. Зубы у нее снова стиснуты. Линкольн легкими пальчиками выстукивает дробь у нее на загривке, сам же сидит спокойно.
– Это жульничество, – раздраженно произносит тихий голос. – Ты палишь без остановки, где же класс?
– Завидуешь? – спрашивает громкий голос.
Почему они все еще разговаривают? Почему не вошли в дверь, которую давным-давно открыли?
– Ты слепой, что ли, пупсик? – спрашивает громкий голос, причем так громко, что Джоан вздрагивает. – Ты что, слепая рыба, которая роется в грязи? Или извивающаяся мерзкая гусеница?
– Я не слепой, – отвечает тихий голос без всякого раздражения. Хотя этот голос звучит немного по-другому. Парень произносит слова медленнее и отчетливее, словно играет какую-то роль. – Я думаю.
– Я тоже думаю, пупсик.
В них есть что-то странное, размышляет она. В их голосах. И в этом «пупсике».
– Ты и правда думаешь, есть кто-то еще? – спрашивает громкий голос.
Он снова звучит нормально, без этого растягивания слов, которое она слышала минуту назад. Она ждет ответа тихого голоса, но тот не отвечает. Тишина гораздо хуже разговора. Может быть, они заметили показавшуюся из-за валуна прядь ее волос? Может быть, сейчас они берут оружие на изготовку, собираясь перемахнуть через ограду? Или же тихий просто кивнул в ответ? Или они остановились, завязывая шнурки или поправляя конские хвосты? Есть ли у них конские хвосты? А как насчет ножей? Умные они, глупые или сумасшедшие, есть у них план или стратегия? Это самоубийцы или садисты и чего вообще они хотят?
Как ей узнать хоть что-нибудь? Она даже не видит их. Враг совсем рядом, и у нее есть шанс получить какие-нибудь сведения. Это помогло бы ей разобраться во всем, но у нее лишь обрывки – обезьяны, и пупсик, и уроки математики, – которые не стыкуются вместе.
Она слышит скрип деревянного помоста у них под ногами.
– Давай, – говорит тихий голос.
– Да, сэр, да.
Смешок. Потом дверь закрывается с негромким свистом. Джоан осознает, что тихонько шикает в ухо Линкольну. Она похожа на ребенка, который изображает ветер. Тем не менее она не прекращает, потому что он молчит, а ей и не надо, чтобы он говорил. Она крепче обнимает его. Будь ее воля, она обездвижила бы их обоих на час или два, на день, навсегда – так, чтобы он не вспомнил звука тех голосов.
Линкольн ворочается у нее на коленях, стукаясь макушкой о ее ключицу.
– У меня гип-по, – шепчет он.
Она открывает рот, но выходит лишь тихий хрип. Сглотнув, она пробует снова:
