– Значит, те люди смеялись, потому что думают, что смешно делать людям больно? – задает он вопрос.
– Да, – отвечает она.
– Злодеи, – произносит он, качая головой.
Она смотрит на его спокойное, задумчивое лицо. Моргая, он взмахивает длинными ресницами. Черты лица у него мягкие и нежные. Их педиатр как-то назвала его объективно красивым ребенком.
Когда Линкольн родился, она говорила, что он Джордж Клуни среди младенцев. Пол сказал ей, что Мадлз – Джордж Клуни среди такс, а она сказала ему, что он, разумеется, Джордж Клуни среди мужей, и он ответил, что она окружила себя Джорджами Клуни. В тот день она пыталась съесть кокосовый суп, прижимая к себе спящего Линкольна, и пролила суп ему на спину, и от него весь день пахло лимонным сорго.
Ветер усиливается. Она чувствует, как руки у нее покрываются гусиной кожей.
– Тебе холодно? – спрашивает она Линкольна.
– Нет, – отвечает он.
Возможно, это правда. Он настоящая печка.
– Скажи, если замерзнешь, – говорит она.
– Скажу.
Если бы все было так просто. Если бы она поверила, что он всегда будет говорить ей о своих нуждах. О мыслях. О желаниях.
Стволы сосен закрыты у основания сеткой. Должно быть, мертвый дикобраз поедал кору. Трава усыпана тонким слоем сосновых игл. Пока они не уселись на землю, она этого не замечала, но теперь чувствует, как иголки покалывают ей ноги и руки. Она слышит в отдалении вертолет и смотрит в небо, но ничего не видит. Она часто слышит гул вертолетов, направляющихся в больницы городского центра, и всегда в шуме винта угадывается что-то успокаивающее и одновременно страшное. Этот шум означает, что кто-то тяжело ранен. Ехавшие в машине мать с ребенком, в которых врезался сзади 18-колесный грузовик? Подросток, бросившийся с моста? Но это означает также, что меры приняты. Проблема решается.
Шум вертолета удаляется, и появляется другой звук. Еще несколько мгновений она прислушивается к гулу винтов, не желая его отпускать. Но в конце концов ей приходится забыть о нем, потому что усиливается другой звук.
Плач ребенка.
Младенца.
Поначалу она отказывается в это поверить, но плач становится громче, и она понимает, что по-другому эти звуки не объяснить. Но настоящий младенец так не плачет. Хриплый и гнусавый, этот плач больше похож на плач куклы, которой надавливают на живот.
Однако это не кукла.
За забором у бамбука Джоан замечает какое-то движение. Сначала это всего лишь шевеление в сумраке, почти неотличимое от качания ветвей, но затем среди теней появляется чей-то силуэт – силуэт женщины с длинными развевающимися волосами. Она нерешительно идет, прижимая руки к груди. В ее сложенных руках, возможно, ничего и нет, или это толстый свитер, или сумка.
Но плач делает все очевидным. Женщина прижимает к себе отнюдь не сумку.
– Я слышу ребенка, – говорит Линкольн.
– Ш-ш-ш, – шикает она. – Молчи.
– Почему здесь ребенок?
Джоан смотрит, как женщина идет вдоль зарослей бамбука, и ей чудится какое-то бормотание, но это может быть всего лишь звук падающих листьев. Она догадывается, что женщина пытается успокоить ребенка, и это видно по ее жестикуляции. На ходу женщина чуть наклоняется, раскачивается и проводит рукой, должно быть, по пушистой головке. Но ребенок нисколько не успокаивается, хотя теперь звуки плача немного приглушенные, и Джоан понимает, что мать – наверняка мать? – прижимает личико ребенка к своему плечу.
– Я вижу его! – вскрикивает Линкольн. – Вот он.
Джоан зажимает ему рот ладонью. Прикоснувшись к его губам, она с новой силой переживает прежние телесные ощущения: как она, бывало, держит его у груди, такого маленького, с подогнутыми ножками в складочках, мягкая головка лежит на изгибе ее руки, он плачет, а она пытается успокоить его.
Сейчас Линкольн сопротивляется, пытаясь стряхнуть ее ладонь. Она отпускает его.
– Тише, – просит она.
Когда сын был совсем крошкой, его рот, как прилипала, иногда присасывался к ее подбородку. Она, бывало, держит его на руке, прижимая к себе и разгуливая по дому, а его тельце с мягким позвоночником немного вихляет.
– Пожалуйста.
В воздухе плывет одно это слово. Женщина явно разговаривает с ребенком, а не с кем-то другим, кто мог бы слушать. В этом слове чувствуется страх и тысяча других вещей.
– Что они делают? – наконец шепотом спрашивает Линкольн.
– Пытаются спрятаться, – говорит она ему на ухо. – Как мы с тобой.
Мать с ребенком находятся в тридцати-сорока футах от того места, где прячутся Джоан с Линкольном. Джоан могла бы легко позвать их. Она могла бы сказать женщине, что те парни, вероятно, еще близко. Она могла бы предупредить ее, чтобы оставалась на улице и не входила ни в один из залов, потому что парни там охотятся. Она могла бы предложить ей разделить с ними их укрытие, более защищенное, безопасное и незаметное, чем любое другое место в зоопарке. Однажды оно их уже спасло.
Ребенок кричит так громко.
Женщина с ребенком просит о помощи, кто мог бы ей отказать?
Когда Джоан видит женщин с маленькими детьми, она завидует им, ей безумно хочется подержать чужого ребенка на руках, вдохнуть запах его головки и провести пальцем по маленькой ладошке. Ей так нравилось чувствовать около себя маленькое тельце, и она раздумывала, не сказать ли Полу о своем желании завести второго ребенка, пусть даже они решили, что одного достаточно. Увидев женщину с ребенком на руках, Джоан приходит в волнение.
Этот младенец, с тонкой шелковистой кожей на голове. Требовательным крошечным ртом. Беспокойными ручками.
Она не зовет их. Не произносит ни слова.
Просто смотрит, как темный силуэт женщины, все время раскачиваясь, скользит мимо бамбука. Ребенок не успокаивается. И затем женщина с ребенком исчезают, и они с Линкольном снова одни.
18:17
Мама, мне надо в туалет.
У него железный мочевой пузырь, у этого мальчугана. Он почти никогда не просится в туалет.
– Ты можешь пописать, как щеночек? – шепчет она.
– Не хочу, как щенок. Слишком темно.
Он прав насчет темноты. Небо темно-синее. Она видит перед собой лишь очертания своей руки.
– Еще хорошо видно, – говорит она.
– Я хочу в туалет, – слишком громко произносит он. – Настоящий туалет. И чтобы смывалось.
– Послушай, плохие дяди все еще здесь. Тебе надо сидеть очень тихо, чтобы они не нашли нас. Придут полицейские, и мы отправимся домой. Но пока тебе придется пописать, как щенку.
Линкольн задумывается. Когда его приучали к горшку, то на протяжении нескольких месяцев он садился на горшок, только если ему разрешали надеть велосипедный шлем.
