– Они могут услышать, когда я буду писать, – возражает он. – Они могут меня застрелить.
У нее в носу начинает щипать – прелюдия к слезам, и сама мысль об этом сильно пугает ее. Нельзя, чтобы сын увидел ее слезы.
– Они тебя не услышат, – говорит она. – Я буду рядом.
«И я могу остановить пулю, – хочется ей добавить. – Я никогда не допущу, чтобы тебе сделали больно. Я сильней, проворней и умней любого, кто может здесь оказаться». Суть в том, что ей не надо даже этого говорить, потому что он в это верит, и ей тоже хотелось бы в это верить.
Его нижняя губа дрожит, и плечи тоже начинают трястись. Впервые она видит на его лице страх.
– Мамочка, – приблизившись к ней, произносит он, – я хочу тебя обнять.
Он давно уже не делал этого, если только по утрам. Это его давнишний пароль, помогающий избавиться от паники, когда он, например, входит в заполненную незнакомыми людьми комнату. Джоан раскрывает объятия, и Линкольн прижимается к ней, уткнувшись лицом в ее шею. Она чувствует его дыхание и влажные губы на своей коже. Он запускает пальцы ей в волосы. Когда он был младенцем, то запускал пальчики ей в волосы, пока она кормила его, и ей пришлось отказаться от конского хвоста, чтобы он мог добраться до ее волос.
– Ах ты мой малыш, – говорит она.
Под тяжестью его тела напряжение у нее в плечах спадает. Возможно, в том, что его потребность в ней ее успокаивает, есть что-то ужасное. Он, шумно дыша, трется носом о ее подбородок. Потом немного отодвигается, и она чувствует на подбородке его сопли.
Теперь он трется мокрым носом о ее ключицу.
Она дергает воротник, разглаживая ткань, и вытирает сопли с кожи. Она по-прежнему иногда удивляется тому, что такие вещи не вызывают у нее отвращения. Когда дело касается его.
Это близость иного рода, чем, скажем, с любовником. С любовником можно испытывать идеальный телесный комфорт, ощущение того, что его тело принадлежит тебе, а твое тело – ему, что ты без всякого смущения можешь положить руку ему на бедро, прижаться губами к его губам именно так, как ему нравится больше всего, сплестись с ним в тесном объятии, и все же вы в конечном счете два разных тела, и удовольствие проистекает от этого различия.
В случае с Линкольном граница между их двумя «я» размыта. Купая его, она смывает с него все телесные жидкости, а он засовывает пальцы ей в рот или держится рукой за ее макушку, чтобы не упасть. Он пересчитывает ее веснушки и родинки с той же дотошностью, с какой следит за собственными царапинами и синяками. Он еще не совсем понимает, что он отдельное от нее существо. Пока еще ее рука так же близко, как и его собственная. Ее конечности – это также и его конечности.
Они взаимозаменяемы.
– Ты все еще хочешь в туалет? – дотрагиваясь губами до его виска, спрашивает она.
– Наверное, я могу немного потерпеть.
– Нет, – возражает она. – Я не знаю, когда мы окажемся рядом с туалетом. Надо пописать сейчас. Все будет хорошо. – (Он качает головой.) – Я буду рядом. Можешь сделать это прямо здесь.
– Там, где мы сидим? – с ужасом спрашивает он.
– Нет. Вон там. Видишь тот большой сорняк?
Она чувствует, как он поднимает голову и поворачивается.
– Мне надо снять тенниски, – отодвинувшись от нее, произносит он, и она понимает, что уговорила его.
– Ш-ш. Немного потише. Не снимай тенниски. – (Если снять обувь, все усложнится.) – Иначе будешь ходить босиком по грязи.
По временам она никак не может воздействовать на него. Но бывает и так, что он для нее как хорошо знакомая комната, по которой она может перемещаться даже в темноте.
– Не люблю ходить босиком по грязи, – говорит он.
– Знаю.
Он подходит к тому самому сорняку и начинает стаскивать штаны, не прикасаясь к обуви. Он долго писает, и звук от струи мочи, бьющей по растениям, никак не прекращается. На краткий миг она начинает сомневаться в своей правоте на тот счет, что шум для них не проблема. Но наконец все закончено, а он беспокоится, что на тенниски попало несколько капель. Она просит его не волноваться и достает ему из сумки влажную салфетку.
– Мамочка!
– Мм, гм?
– Не хочу больше здесь оставаться.
– Знаю, милый. Но протри руки.
Линкольн, не двигаясь, глядит на влажную салфетку, зажатую в ее руке.
Джоан всматривается в темноту, разбавленную редкими пятнами света: свет от ближайшего фонаря, более слабый свет от фонаря по ту сторону деревьев, свет луны. Она опускает глаза на телефон. Темнота меняет предметы, Джоан это понимает. Ее беспокоил шум от телефона, но есть ведь и подсветка. В их ситуации свет – редкая и заметная вещь. Но наверняка должны были появиться новости, и в каком-то смысле она больше рискует, не глядя на телефон. Она прикрывает ладонями экран, и, когда он загорается, свет кажется слишком ярким, но таким знакомым. В маленьком аккуратном прямоугольнике заключен целый мир.
Она склоняется над телефоном. Открыв один из сайтов, она находит там те же два кратких абзаца. На другом сайте местных новостей вообще ничего нет. Она вспоминает о новостях Си-эн-эн и видит отменный пиар-снимок входа в зоопарк. В углу снимка размещен баннер срочных новостей и под ним заголовок: «По имеющимся сообщениям, предполагаемая ситуация с действующим в бельвильском зоопарке стрелком перерастает в ситуацию с заложниками».
Джоан чувствует прикосновение влажной салфетки к икре.
– Не хочу вытирать руки, – объявляет Линкольн.
– Ш-ш. Говори шепотом. Мама кое-что читает.
– Не хочу вытирать руки! – выкрикивает он так громко, что она вздрагивает.
– Тише! – шипит она, опуская телефон в сумку. – Слишком громко! Они тебя услышат.
Он в упор смотрит на нее, и она тяжело вздыхает. Взяв Линкольна за руку, Джоан притягивает его к себе. Говоря, она успокаивается.
– Ты же знаешь, нам нельзя шуметь, – шепчет она. – И мы всегда моем руки после туалета. Иначе ты заболеешь.
Сказав это, она недоумевает, зачем заговорила с ним про гигиену.
Ситуация с заложниками.
Заложники.
– Я хочу заболеть, – заявляет Линкольн. – Мне нравится болеть.
Она медленно кивает. Он опять говорит громко. Кружась в паутине своих мыслей, она направляет на него все свое внимание. Нельзя винить его в строптивости. Они прячутся в грязи от вооруженных преступников. К тому же сейчас время ужина, и его настроение напрямую связано с содержанием сахара в крови. Он явно проголодался. Если она не накормит его, поднимется плач и вой, а может быть, и визг.
– Тебе нравится болеть? – спрашивает она.
– Да, – вызывающе произносит он.
Слишком громко, слишком громко, слишком громко. На нее опять накатывает ужас, но она подавляет его.
