Заднее колесико одного из моих чемоданов сломалось, и все пошло наперекосяк. Одноколесный багаж насмехался надо мной с заднего сиденья, когда мы с мамой свернули с шоссе и подъехали к железнодорожному вокзалу Нью-Хейвена.
Я решила не говорить маме о сломанном колесике. Она никогда не была склонна к тревожности, но ее бы это обеспокоило. И она попыталась бы – всем своим материнским существом – выручить свою малышку.
* * *
Такой я и была – малышкой для своих родных. Вначале родились мой старший сводный брат, потом родной брат, которого я когда-то называла своим близнецом-ирландцем (на самом деле это не так), а потом я. Я всегда говорю людям, что я – точка равновесия между прихотливой фантазией матери и «посконной» трудовой этикой отца. Благодаря маме меня тянет к серьезным беседам с людьми и красивым испанцам. А страсть к коллекционированию у меня от отца. Из них двоих получилась хорошая команда. Мой отец годами тащил в дом всякую всячину, точно старьевщик, а мать выжидала, пока он задремлет на диване, чтобы тайком вывезти все это в «Гудвил».
[2] Я же – нечто среднее: мне всегда хотелось и держаться за то, что попадает в пределы моей орбиты, и одновременно выпустить это на свободу.
Пока я росла, очень-очень долго многие люди даже не догадывались о моем существовании. Они с удивлением узнавали, что долговязый рыжий ребенок, молча плетущий бисерные фенечки у ограды на бейсбольных матчах, – сестра тех самых парней, которые были городской легендой бейсбольных полей, теннисных кортов и любых состязательных арен. Я в основном жила в тени братьев. Не то чтобы я делала это намеренно, просто держалась особняком. Мне нравилось создавать свои маленькие миры, где я обладала властью над стихиями, и делать вид, что мои лучшие друзья – красивые мужчины и женщины из каталога JC Penney, модели, которых я вырезала и вклеивала в свои детские дневники.
Я последней из детей покинула дом с бирюзовыми ставнями, превратив наших родителей в птиц на опустелом гнезде. Мой самый старший брат уехал учиться в университет, а потом стал жить со своей подругой. Мы с ним были разными в том плане, что он всегда знал, чего именно хочет, и шел к своей цели. А я? Я скорее из тех, у кого случается экзистенциальный кризис, когда утром надо выбрать вкус сиропа для кофе. У моего второго брата в то время были трудности с наркотической зависимостью, так что он жил дома, когда «завязывал», и пропадал бог весть где, когда срывался.
* * *
Пока мы ждали поезда, мама потихоньку засовывала какой-то предмет в подбрюшье моего чемодана, надеясь, что я этого не вижу. Я пыталась заставить себя забыть об этом. Я суетилась и теребила в руках билет, от души желая уже наконец уехать. Я знала, что́ это. Письмо. Без писем никогда не обходилось.
Моя мама – существо ностальгическое. Ты, дорогой читатель, должен знать о ней три вещи. Во-первых, она всегда оказывается душой любой вечеринки. Во-вторых, любой человек, которого моя мама когда-либо любила, может рассказать, как именно звучит казу,
[3] когда тебе оставляют в день рождения послание на голосовой почте. Это накрепко вколочено в мои детские воспоминания – как мама перелистывает страницы своей записной книжки и находит имя того, кто отмечен в календаре. Как она набирает номер мобильного телефона. Ждет. А потом звучание казу, наигрывающего мелодию «С днем рождения», струится по всему дому.
В-третьих, моя мама – существо ностальгическое, и мне приходится верить, что она сделала такой же и меня. Она прятала письма, чтобы я их находила, всю мою жизнь. Была записка, вложенная в посылку с куском шоколадного торта, когда несчастная любовь впервые пришла в спальню моего студенческого общежития на первом курсе. Была открытка, оставленная на приборной панели моей машины на следующий день после смерти Уитни Хьюстон. Из конверта высыпалось конфетти. По его лицевой стороне были разбросаны нотки. Мама написала мне красным маркером шесть слов: «И я всегда буду любить тебя».
[4] Я – результат следа из хлебных крошек, любовных посланий моей мамы.
Каждый мой приезд и отъезд состоял из писем, записок, секретных безделушек и других мелочей, словно крохотные кусочки бумаги и конфетти способны заставить человека всегда возвращаться домой. Она прокладывала тропку из этих крохотных намеков четырьмя годами ранее, когда мы с ней заселяли меня в мое первое студенческое общежитие. Я находила письма, засунутые в пластиковые корзинки, и записки в книгах, которые еще не раскрывала. Частички моей мамы являлись мне на протяжении всего семестра. На лекциях. На собраниях. На отдыхе. Моя мама – эксперт по оставлению улик, свидетельствующих о том, что она присутствовала в жизни окружающих.
Одна из записок, которые она присылала мне почтой в мою первую неделю в колледже, включала длинную цитату, скопированую из «О, Журнала Опры», пока мама сидела в приемной врача. В этой цитате речь шла о матери и дочери. О последней точке освобождения. Девушка уходила в свою взрослую жизнь без поддержки твердой материнской руки. Она обернулась у двери, и мать шагнула вперед, желая еще что-то сказать дочери напоследок, – но сдержалась и отступила. Именно в этот момент матери наконец пришлось признаться себе: «Я отдала все, что могла, и мне придется поверить, что этого достаточно. Она должна выйти в мир, увидеть, прочувствовать и понять все остальное сама».
У меня перехватило дыхание, когда я впервые прочла эту цитату. Я перечитывала ее вслух. Всякий раз корявый мамин почерк рождал во мне ощущение наготы и незащищенности. Потом открытка с этой цитатой потерялась, а мама не могла припомнить, в каком номере «О» она была напечатана. Все следующее лето я перерывала подшивки «О» в городской библиотеке, ища доказательство, что этот абзац существовал, но так и не нашла его. Ищу до сих пор.
Письма от мамы я продолжала получать во время учебы в колледже. Я была одной из немногих студентов, у кого были причины подходить к своему почтовому ящику под конец дня. У мамы не было сотового телефона, пейджера или какого-либо средства общения в социальных сетях. Я сто раз говорила ей, что нужно завести мобильник, но она всегда отвечала мне одно и то же: «Я прожила на свете больше пятидесяти лет, и никому не приходилось меня искать. Так зачем начинать теперь?»
Я не понимала силы, заключенной в ее письмах, или причины, по которой она их присылала, пока не умерла бабушка. Я училась на первом курсе. Был сентябрь. Погода менялась. Все лето бабушка провела на больничной койке, в бреду. Она была как незнакомка, позаимствовавшая глаза у женщины, которую я любила. Я понимала, что мать и все ее братья и сестры просто ждут развязки, возможности говорить друг другу, что она наконец ушла в лучший мир.
Я вселилась в свою комнату в общаге с уверенностью, что скоро мне позвонят насчет бабушки. Ты понимаешь, о каком звонке я говорю. Помню, как я сидела на ориентационной лекции в свой первый университетский вечер. Ведущие программы, облаченные в одинаковые наряды, гарцевали вокруг, бренча на гитарах и читая рэп так, как умеют это делать только белые. Они заводили «разбивающие лед» задушевные разговоры, которые вынуждали нас раскрывать воспоминания о наших летних каникулах слой за слоем, точно луковицу. Когда пришел мой черед рассказывать о лете, меня так и подмывало сказать: «В это лето я узнала, как смерть разрушает дом. Кирпичик за кирпичиком. Дощечку за дощечкой. Смерть является, как рабочий, что встает на заре и весь день трудолюбиво разбирает человека, которого ты любишь всем своим существом. Она отколупывает и отвинчивает, пока не остается ничего, кроме костлявого остова и глазниц того, кого ты когда-то знал. Вот что я узнала этим летом. Хотите спеть об этом песню?»
