В колледже это был ритуал, который я соблюдала каждый раз, когда у меня выдавался плохой день. Я закрывала учебники, выключала телефон и шла в библиотеку, чтобы вытащить из книжных стопок экземпляр «Возлюбленной» Тони Моррисон. Язык этой книги потрясающе красив.
Одна из моих профессоров задала эту книгу моей группе, когда мы проходили курс афроамериканской литературы. Профессор говорила, что книги меняют нас. Они перетряхивают наши внутренности. Они заставляют пускать слюнки над перспективой стать лучшим человеком, лучшим влюбленным, лучшим другом. Они берут за живое, оставляют человека незащищенным, раскрытым и обнаженным. Книги могут искромсать тебя – и порой лучше позволить им сделать их работу.
Она рекомендовала читать эту книгу при свечах, чтобы щуриться, фокусируясь на словах. Это очень плотная книга – в том смысле, что язык ее насыщен как патока и требует продвигаться медленно, медленно, медленно, если хочешь что-то из нее вынести.
Я читала, свернувшись клубочком в гардеробной своей квартиры, рядом с резиновыми сапогами и пальто. Язык, сюжетные линии, изъяны характера – все это крепче сжимает тебя в своей хватке, когда выключен телефон, когда глаза твои по странице ведет только свет свечи. Слова приветствуют тебя не торопясь. И ты учишься больше их ценить.
Я могла просидеть с этой книгой не больше пятнадцати минут – потом мне нужно было прогуляться или куда-нибудь поехать. Что-то вселялось в меня всякий раз, когда я брала в руки книгу, и я быстро таяла, превращаясь в озерцо слез и соплей.
– Ненависть. Ты чувствуешь, как люди учились ненавидеть друг друга, – говорила мне профессор после занятий, когда остальные студенты собирали вещи и покидали аудиторию. Я же просто сидела, пока класс не опустел, и слезы струились по моему лицу.
– Читай дальше, – велела она мне. – Где-то должна быть любовь.
Так начался мой поход в поисках любви. В горах ненависти, страха, тревоги и алчности – я изо всех сил старалась служить не им, а любви.
* * *
После того занятия я начала ходить в библиотеку. Взяв эту книгу с полки, я брела по рядам, пока не отыскивала низенькую табуретку. Я садилась на нее, раскрывала книгу и перелистывала до последней страницы.
Ему очень хочется положить свою жизнь, все, что случилось с ним, рядом с ее жизнью.
– Сэти, – говорит он, – у нас с тобой осталось в прошлом больше, чем у кого бы то ни было. Теперь нам нужно хоть какое-то завтра.
Он наклоняется к ней и берет ее за руку. Другой рукой касается ее лица.
– Ты – твое самое дорогое сокровище, Сэти. Ты сама. – Он крепко, крепко держит ее за руку.
– Я? Я?..
* * *
Последняя страница никогда не менялась. Она никогда не покидала меня. Она всегда была там, сколько бы раз я ни совершала путешествие к этим полкам. «Ты – твое самое дорогое сокровище». Это было напоминание. Подтверждение. То, о чем я могла с легкостью позабыть на целый день, а то и на неделю: быть своим самым дорогим сокровищем.
Дело было не только в словах, но и во всем этом ритуале. В тайном уголке библиотеки, о котором знала только я одна. В самом этом поступке – закрыться, когда мир вокруг становился слишком безумным. Сделать передышку. Выйти на прогулку. Дышать всю дорогу. Глубокий вдох, еще глубокий вдох. Добраться до места. Ухватиться за что-то. Прочесть эти слова. Закрыть книгу. Уйти. Все это складывалось, давая в сумме нечто, на что я всегда могла положиться, когда мир выбивал меня из колеи.
* * *
Та профессорша пробила брешь в моей жизни этой книгой. Я до сих пор вижу, как она поднимала высоко в воздух потрепанную копию текста, словно пыталась помочь ее страницам на миг увидеть небо. Она снова опустила книгу, прижала ее к груди и вышла из-за стола, встав перед ним. Присела на столешницу, подвинулась назад и стала болтать ногами.
– Первые два года в колледже я пыталась стать той, кем хотели меня видеть другие, – сказала она. Тон ее был очень личным, как будто мы держали в руках чашки с покрытым пенкой напитком, и это была та непринужденность, какую люди испытывают после многих лет подобных разговоров.
Она тратила так много времени, отливаясь в чужие формы и меняясь, и заставляя себя быть иной, не такой, какой она была на самом деле. И это всегда приводило лишь к расставаниям и принятому решению: никогда больше не меняться ради кого-то другого, умаляться ради другого, быть виноватой ради другого. Ее так возмущали попытки вписаться в клетку, созданную кем-то другим, что она решила больше никогда не знакомиться и не выходить замуж. Поэтому, когда один из ее друзей по колледжу сказал в начале летних каникул, что будет ей писать, она только плечами пожала. Она решила, что это он не всерьез. Не будет он писать.
Я положила руки на стол и стала слушать. Ее любовная история по сей день заставляет мои пальцы сжиматься. Был 1971 год. Они не могли набирать друг другу SMS. Не могли переписываться по электронной почте. Не было социальных сетей, чтобы искать в них информацию друг о друге. Никакого способа рядить свои чувства в смайлики или фрагментированные кусочки букв, чтобы адресат понял, что ты «смеешься во все горло». Они не могли вступать в диалог, заранее зная, что собеседнику нравится музыка в стиле кантри, марафонский бег и «Над пропастью во ржи».
Через три дня после начала каникул – столько времени потребовалось на доставку письма из Оклахомы в Пенсильванию – пришло первое послание. А потом еще одно. И еще. Он писал ей по письму в день все каникулы. Если почту не доставляли в среду, в четверг ее ждали два письма. И в какой-то момент ее сердце дрогнуло.
* * *
В то время как некоторые люди использовали расстояние как отговорку, для них оно стало решающим фактором. Они восстали против часовых поясов, чтобы доказать, что иногда расстояние – это просто страх, одетый в плохо скроенный призрачный костюм, когда используешь его как предлог, чтобы не быть с человеком. Они доверили свою любовь почтовой службе Соединенных Штатов, надежным людям в синей форме, которые с сознанием долга бросали ответы и страдания, песни и стартовые точки в почтовые ящики вдоль тротуаров.
– Было нечего делать, кроме как переписываться, – рассказывала она группе. – Я мысленно сочиняла письма весь день, а к концу дня могла принести вниз свою пишущую машинку и просто поговорить с ним.
Я представляла, как она выкладывала все это на лист бумаги, без возможности взять свои слова обратно – капризы, странные привычки и старые школьные истории, – профильтровывая их сквозь чернила, марки и почтовую бумагу, пропитанную запахами дома. Она рассказывала ему все. Запечатывала письмо. Бросала его в почтовый ящик. А потом ждала. Не потому что терпение было добродетелью, а потому что единственное, что можно было делать, – это ждать. Ожидание – все, что у них было.
– Мы не знали, что подумает, скажет или сделает другой, – говорила она. – Приходилось просто выкладывать все, а потом ждать. Мы не знали, когда адресат получит письмо. Не знали, как он или она отреагирует. Не знали, получим ли ответное письмо.
